Михаил Голденков - Огненный всадник
— Вперед!
Гусары, бряцая оружием, устремились в атаку. Их крылья колыхались в такт движению коней, создавая угрожающий ритмичный гул, способный напугать и вражеских коней, и самих людей. Первый ряд выставил вперед пики, второй ряд высоко поднял сверкающие на солнце сабли. На московскую пехоту этот психологический ход подействовал: некоторые даже побежали. Приближаясь рысью к московским укреплениям — гуляй-городу, на окраине деревни, гусары стремительно бросились вперед, уповая на меч и копье. Со стороны гуляй-города громыхнул залп, окутав передвижные укрепления белым дымом. Кмитич видел это, стоя на зеленой горке рядом с Юшкевичем. Грянул второй залп, третий. Хоругвь упала на пехоту. Все смешалось и сошлось в едином зычном кличе «руби!»
— Руби! — кричал пан Сулима.
Гусары Речи Посполитой, доказывая еще раз, что являются «лучшей христианской кавалерией», разнесли гуляй-город Трубецкого в щепки, втоптали пехотинцев в пыль, стали рубить и гнать. Но по ним ударили новые залпы, и атаковала московская конница, выдвинулась пехота наемных солдат. В ход пошли седельные пистолеты и мушкетоны, коими были вооружены гусары. Теперь от пуль несли потери и московские кавалеристы и солдаты. Увы, силы все равно были чересчур неравными. Пришлось спешно отступать под защиту мушкетного огня своих пехотинцев.
Московская пехота, построенная в три линии, начала теснить войско Великого княжества Литовского. Одновременно конница левого крыла под командованием князя Семена Пожарского обошла войска Радзивилла с фланга, угрожая окружить с юга. Увидев, что их могут обойти, литвинские командиры стали приказывать спешно отступать. Люди бросились назад, и это создало картину панического бегства. В этих скомканных рядах оказались и Кмитич с Юшкевичем. Правда, оба быстро построили своих венгров и развернулись лицом к врагу. Драгуны полков Ганскопфа, Корфа и Путка-мера пытались противостоять натиску. Они встретили атакующие царские войска градом пуль из длинных кавалерийских пистолетов, а затем с обнаженными саблями бросились на врага. Завязалась отчаянная рубка, причем драгуны стали теснить неприятеля, но этим лишь усугубляли опасность окружения потоком московских рейтаров, поэтому вскоре и драгуны хаотично бросились назад. Видя опасное положение армии, гетман приказал отступать по всему фронту. Однако отступать, сохраняя четкий боевой строй, тем более, когда на плечах сидят преследователи — невозможно. Лишь Юшкевич с Кмитичем сохраняли строй своей пехоты, отражая уже третью попытку московской конницы атаковать их. Венгры стреляли очень дружно, метко и на удивление быстро перезаряжались.
«Такую бы роту да в Смоленск!» — думал Кмитич. Смоленск не выходил из его головы.
Армия Радзивилла, отбиваясь от постоянных атак, отходила в течение часа. В ходе этого продолжительного отступления при висящих на хвосте врагах конные хоругви литвинов понесли большие потери, но и московитянам досталось на орехи. Они прекратили преследование.
Ночь прошла спокойно. Хотя до полного спокойствия в лагере Радзивилла было далеко. Выяснилось, что погибло более 700 человек и около сотни попало в плен.
— Нужно сбить их с толку и разделиться, отдельными частями уходить, переправляясь через реку в разных местах, — сказал своим офицерам гетман, — они, естественно, вдарят по главному корпусу, где нахожусь я, но остальные уйдут, а я отобьюсь. «Хороший план, — думал Кмитич, — но очень опасный для самого Януша». Однако хорунжий по-прежнему молчал: распоряжались здесь другие — Януш Радзивилл, Сулима, Юшкевич и даже немец Ганскопф — Кмитич ощущал себя рядовым гайдуком. «Лучше бы я остался в Смоленске, — корил себя хорунжий. — Армия в пять тысяч? Да и то половина венгров и немцев! Неужели в стране нельзя было найти тысяч хотя бы десять литвинских парней?!»
На следующий день гетман в своем серебристом кафтане, подпоясанном красным кушаком, в черном плаще верхом на белом скакуне начал переправляться через Ослинку под Черцами вместе с артиллерией и немецкой пехотой. План Януша сработал полностью — остальные части переправились успешно, а по его группе пришелся главный удар. Словно вихрь, налетела неприятельская легкая конница, выскочили пешие рейтары. С гиканьем и свистом появились из леса казаки. Немецкие солдаты открыли по ним огонь из мушкетов. Хотя стрельба была результативной, атаку московской армии это не остановило. На переправе закипела жаркая схватка. Кмитич и Юшкевич наблюдали за этим с другого берега в подзорные трубы.
— Надо спасать гетмана! — повернул к Юшкевичу свою меховую шапку Кмитич. — Московитов там полтысячи, не меньше. Нашим там сейчас полный гамон будет!
— Все идет, как приказал сам гетман! Мы не можем не подчиняться его приказам! — резко возразил Юшкевич и отвернулся, отгородившись от Кмитича широкой полой своей коричневой шляпы.
У реки кипел бой. Немецкие пикинеры со своими пятиметровыми пиками уже почти все полегли под пулями, саблями и палашами казаков и опытной французской конницы в коротких лазоревых плащах-казакинах, обшитых по краям серебряными галунами. Только пять десятков литвинских кавалеристов окружили гетмана, бросаясь на напирающие четыре сотни всадников неприятеля. И эти пять десятков таяли с каждой минутой. Пример несгибаемости демонстрировал лишь полковник Сулима, сдерживая врагов. Одного казака он проткнул насквозь пикой, и та так и осталась в выпавшем из седла поверженном казаке. Пистолет он разрядил прямо в голову француза. Теперь Сулима так мощно полоснул своим палашом, загораживая подход к гетману, что голова нападавшего казака улетела в сторону, а безголовое тело все еще держалось в седле, словно не понимая, что произошло и куда делось зрение. Даже рука обезглавленного умудрилась поднять саблю, но затем тело рухнуло вниз под копыта коней.
— Руби! — в бешенстве кричал Сулима. Однако рубили и его гусар. Бой катился к концу — концу литвинов. Вокруг Сулимы оставались лишь семеро его подчиненных, отчаянно отбивающихся от наседавших французов. Вот Сулима сошелся с очередным всадником в лазоревом казакине с белеющими спереди и на боках крестами. Полковник очертя голову бросился на него, рубанул, целясь в шею, рубанул еще раз… Сабля Сулимы увязла в длинных бурых волосах неприятеля, ниспадающих из под широкополой шляпы. На концах шевелюры француза красовались большие синие банты. Плечи прикрывали погоны — железные пластины. Сулима остервенело ткнул саблей в горло врага, но его клинок увяз в длинных кудрях и синих бантах француза, как муха в паутине. Полковник стал с силой вытаскивать палаш, как вдруг холодная сталь врезалась в горло пана Сулимы, войдя между нагрудником и подбородком… Француз оказался проворней. «Чертовы волосы», — только и успел подумать гусарский полковник, и… все — нет лихого пана. В этот же момент другой французский всадник выстрелил в белого коня гетмана, открывшегося после падения Сулимы. Выстрелил вначале из одного, потом и из второго пистолета. Конь взвился на дыбы. Гетман скривился, схватившись ладонью за раненую голень. Его конь рухнул на землю. «Все», — подумал гетман, вываливаясь из седла и оказываясь на земле. Опытные кавалеристы всегда пускали в ход пистолеты лишь в ближнем бою: толку стрелять издалека было мало. Вот и сейчас хлопнуло еще пару выстрелов, еще двое гусар пало на землю. Очередной французский всадник также не зря сохранил заряд своего пистолета до последнего момента. Он целился в мелькавший серебристый камзол Радзивилла.
