Кристофер Харт - Аттила
— Я никогда не видел гота с карими глазами,
Скрипучим от жажды голосом тот попросил воды, но Марко ответил, что воды нет. И заговорил на языке готов:
— Hva pata wairpan?
Воин закрыл глаза и приготовился умереть.
— Прочь от него! — зарычал Марко на невидимого бессмертного неприятеля, скользившего над полем боя в своих длинных черных одеждах. — Еще минуту! — Грубо тряхнул умирающего и снова спросил: — Hva pata wairpan? Кто ты?
Веки умирающего затрепетали, и он простонал:
— Я не понимаю. Говори по-латыни.
Ошеломленный Марко повиновался.
Солдат выдохнул:
— Батавская кавалерия, вторая ала, иностранные войска, база на Дунае.
— Не готы?
Солдат едва заметно усмехнулся.
— Не готы.
— Но почему? Кто вас послал?
— Мы ждали приказа… Мальчик…
Но сознание умирающего солдата уже померкло, и внутренним зрением он видел лишь свет впереди и протянутые ему навстречу руки жены, стоявшей на освещенном солнцем лугу за рекой.
Голова его упала на плечо, и дыхание остановилось.
Марко аккуратно положил его на землю. Его враг. Его римский брат по оружию.
Оба офицера ощутили рядом чье-то присутствие. Мальчик стоял позади.
— Они были римлянами, — сказал он.
Люций покачал головой.
— Это римляне, — настаивал Аттила. — Их послали убить меня.
— Это батавы, чужеземцы, — пробормотал Люций.
— Одно и то же.
— Я понял это по тому, как они сражались, — произнес Марко. — Все было неправильно.
Он посмотрел на своего товарища офицера. Никогда еще Марко не видел, чтобы он так пал духом. На глазах у Люция всю его верную, любимую центурию за два кровавых часа стерли с лица земли — по непостижимому, вероломному приказу Рима. Люций так низко опустил голову, словно ее увенчала свинцовая корона.
Марко чувствовал то же самое. Но в любом случае для них здесь больше ничего не осталось. И идти им тоже некуда И он сказал:
— Вношу предложение. Никто не ожидал такого сопротивления — да и вообще сопротивления. Будем считать, что мальчика-гунна у нас отобрали. Мы с тобой отправляемся в Равенну и докладываем, что военный отряд готов схватил мальчика. И его никто больше не увидит. — Марко покосился на Аттилу. — Извини, сынок, но я сомневаюсь, что тебе предложили бы горячую ванну и теплые одеяла. — Он снова обернулся к Люцию. — До Ульдина дойдет слух, что его внук взят в плен и, вероятно, убит, готами. Такого оскорбления не стерпит ни один вождь гуннов.
Люций хранил зловещее молчание.
Зато мальчик пришел в восторг.
— И он нападет на готскую армию Алариха? Нападет сзади, как они собираются напасть на Рим?
Люций покачал головой и тяжело вздохнул.
— Как я уже говорил, — очень тихо произнес он, — я рад, что я всего лишь немой тупоголовый солдат, а не политик.
Он говорил невыразимо устало. Кроме того, он уже понял, что им не следовало вести подобного разговора в присутствии мальчика.
Но Аттила услышал и понял. Его раскосые львиные глаза горели.
— Я знаю, кто отдал приказ, — негромко сказал он. — Я понимаю.
Марко попытался выпрямиться, но слабо застонал и упал на колени, хватая руками пустоту.
Люций тут же оказался рядом:
— Марко?
Марко неуклюже повернулся и сел, уронив голову.
Ему казалось, что в его до сих пор такой могучей шее не осталось сил.
— Марко, только не ты!
— Пора, друг, — ответил центурион. — Сегодня час пробил для многих из нас.
Дело было в его ране. Он не обращал на нее внимания, как и всегда не обращал внимания на раны.
— Или они исчезнут, — говаривал он, — или ты.
До сих пор верх брал он. Но на этот раз все было по-другому…
Все его тело похолодело, конечности задрожали.
Люций выкрикнул его имя и приказал ему встать.
— Встань на ноги, солдат! — Ему казалось, что он может даже ударить Марко.
— Еще несколько минут, офицер, — попросил Марко. Прощай, тепло. Привет, холодная вечность. Он уже ничего не видел. — Да сохранят тебя боги, — прошептал он. — Было здорово служить с тобой.
И он перекатился набок и скорчился на земле, мягко улыбаясь. Это большое, мускулистое, покрытое боевыми шрамами тело свернулось калачиком, как младенец в утробе матери.
Что в начале, то и в конце. Теперь он дышал почти беззвучно, прижав руки к животу, а из-под туники сочилась кровь. Люций стоял над ним, горько ощущая потерю, потеряв дар речи от гнева. Марко перестал дышать. Кровь перестала сочиться…
Аттила отвернулся, удивляясь самому себе — он не мог этого видеть, не мог этого слышать. И он пошел по полю боя на поиски мула.
Люций с воем упал на колени, вцепившись в широкие плечи центуриона Он поднял его тело, положил поседевшую голову себе на колени и зарыдал.
Через несколько минут Аттила вернулся. Он вел за истлевшую веревку мула. Люций все еще стоял на коленях рядом с центурионом.
Мальчик немного постоял возле него, а потом тихо сказал:
— Я ухожу.
Люций кивнул.
Мальчик немного помялся, потом добавил:
— Я уже говорил — с Римом покончено. Ты должен вернуться в Британию.
Люций не ответил. Он не знал, что сказать. И внезапно почувствовал, что латинские слова — язык Рима — застрянут у него в горле, как рыбья кость.
— На родину, — настойчиво сказал мальчик.
Люций кивнул. Его родина Земля его сердца. И произнес на языке своего народа:
— Mae hiraeth arnath britan. Мое сердце тоскует по Британии.
Мальчик не знал языка кельтов, но этого и не требовалось. Он понял каждое слово, так страстно говорил Люций.
И все-таки Аттила не уходил. А потом сказал:
— Я обязан тебе жизнью. Я этого не забуду.
И тогда Люций обернулся.
— Не забудь, — негромко проговорил он. — В грядущие годы.
Он смотрел, как мальчик забирается на мула, не выказывая ни малейших следов усталости, словно утренняя отчаянная битва была для него не больше, чем прогулка по лугу.
— Будь осторожен, юноша.
Аттила кивнул
— Я выживу.
По лицу Люция скользнул призрак улыбки.
— В этом я не сомневаюсь.
Мальчик лягнул костлявые бока мула, и тот, пошатываясь, побрел через плато, на север. И скрылся за деревьями.
Люций долго смотрел ему вслед.
8
Долгий путь домой
Среди жары и безмолвия, отмахиваясь от жужжащих прожорливых мух, одинокий римский солдат рубил в окружающем лесу хворост и сваливал его в кучу в центре заградительного кольца. На хворост он сложил колья заграждения, устроив таким образом погребальный костер, и отнес на него тела погибших. Подняв двадцатый труп, он понял, что больше не в силах сделать что-нибудь в этот день, и заснул полуобморочным сном без всяких сновидений. На следующий день, несмотря на мучительную боль в каждой клеточке тела и души, он устроил на погребальном костре остальные тела. Последним лег центурион.
