Владимир Москалев - Нормандский гость
К тому же, если говорить о согласии одной из половин, то нельзя не иметь в виду серьезности самого тяжкого обвинения, выдвинутого против Карла – его женитьбы на неровне. Именно это сыграло решающую роль, ибо аристократы, люди высшего общества, всегда смотрели на неровню свысока, даже в далеком десятом веке. Да и как смог бы, скажем, герцог Норман дии или Бургундии смириться с тем, что трон занят королевой из низшего сословия, дочерью какого-то неизвестного воина, подвассала Гуго! Именно этим Карл сам себе и навредил, оказавшись в результате такой женитьбы почти без средств и друзей. Гуго же состоял в родстве со многими знатными семействами, в том числе и с императорским: он был племянником Оттона Первого, кузеном Оттона Второго и двоюродным дядей Оттона Третьего.
Добавить к сказанному осталось последнее: 1 июня в Нуайоне Гуго был провозглашен королем. И помчались тотчас гонцы во все уголки Франкского королевства с важной вестью: через месяц в Реймсе будет коронован герцог франков!
Глава 22. От ненависти к любви
Мы в покоях королевы-матери. Она неторопливо ходит от стены к стене, не находя себе места и не глядя по сторонам.
Она всех удалила и осталась одна. Опустилась в кресло, но не сиделось. Воспоминания, одно другого тяжелее, теснились в мозгу, заставляя, нахмурив лоб, погружаться в них с головой. Она думала о сыне. О первом. Боль от потери второго, умершего в прошлом году, уже притупилась. И вот теперь Людовик… Последний. За что же Бог ее так наказал, ведь ему было всего двадцать. Всего! Что смог он повидать в жизни, чему сумел научиться?.. Был, правда, женат, да неудачно, хоть и партия выгодная. Но ей тридцать пять, а ему пятнадцать! Юноша, почти еще мальчик. О каких общих интересах могла идти речь? У нее взгляд на жизнь зрелой женщины, у него на уме юношеские игры. Да и то сказать – супруга старше собственной матери! Видимо, поэтому их династическое ложе так никогда и не нагрелось. Развод последовал через два года, детьми они не обзавелись. Забирая сына из Аквитании, отец сокрушенно качал головой: их первенец исхудал и занемог. А мать, увидев сына, прижимая его, трясущегося от рыданий, к груди, причитала: «Сыночек, что она с тобой сделала! Да как же ты терпел все это?» А он отвечал ей: «Ах, мама, да ведь она старше тебя! Зачем мне такая жена? Ведь она уже два раза была замужем. Разве я ей пара?» Эмма согласно кивнула в ответ: «Забудем об этом, сынок. Бог с ней, с этой Аквитанией, обойдемся и без нее». «Ах, мамочка, ты одна меня любишь, – отвечал ей Людовик, – для отца важнее брак по расчету».
Теперь она вспомнила об этом, будто только что этими вот руками прижимала к себе голову сына, а он жаловался ей на горькую судьбу. Вспомнила – и не могла удержаться: слезы заструились по щекам. И тут же она представила сына мертвым в гробу, увидела его восковое лицо; снова всплыло в памяти, как прижимала его к себе три года назад, а он, плача от счастья, обнимал ее – и она дико вскричала, обхватив голову руками.
Нет, не помогает ходьба, не уходит душевная боль. Эмма остановилась. Устремила взгляд перед собой, но не видела ничего. Образ сына так и стоял перед глазами и напоминал то сцену охоты вместе с отцом, то его воинские упражнения, которые она иногда наблюдала, а то и просто задушевную беседу, в которых они с Людовиком часто проводили время.
Эмма уже не плакала, она рыдала. Остановиться не было сил. Один мокрый платок она отшвырнула, за ним полетел другой. Она подумала, что успокоилась, но перед глазами тотчас возникла гробница, кругом факелы, монахи, свита и – гроб с телом ее сына, уже остывшим, окаменевшим. Телом, которое никогда и никуда уже не двинется, не сядет, не встанет, не пойдет навстречу ей или от нее… и лицом, губы на котором теперь уже никогда не произнесут: «Ах, матушка, ну почему вы мешаете мне править? Разве я не могу один? А вы всё меня опекаете, будто я маленький». А ей так хотелось всякий раз сказать ему при этом: «Не сердись, сыночек, ведь я мать и хочу тебе помочь. Тебе трудно, я это вижу. Почему же ты всегда гонишь меня, разве я желаю тебе зла? Почему мы перестали разговаривать; помнишь, как нам хорошо было вдвоем? Почему же сейчас?.. Понимаю, ты король. Но я твоя мать, и я люблю тебя по-прежнему, ведь ты мое дитя! Так почему же?.. Почему?..»
И Эмма вновь забилась в рыданиях. Почувствовала – ноги уже не держат, и прислонилась к стене. Полезла за платком. Вспомнила, что его нет, и уткнулась лицом в полу мантии. Подождала, пошмыгав носом, пока пройдет. И успокоилась было, пошла опять. Но лишь сделала шаг, как увидела Людовика. Вот он бежит к ней, раскинув руки – маленький, ему нет еще и восьми. «Мамочка, мамочка, а меня кошка оцарапала. Я хотел с ней поиграть, а она мне когтем по руке… смотри!» И показывает ей руку повыше кисти с длинной красной царапиной, потом с гордостью добавляет: «Но я не заплакал, потому что я мужчина и мне нельзя плакать. Верно ведь, мама?»
Эмма вскрикнула и бегом устремилась к креслу. Упала в него и дала волю слезам, поняв, что их уже не унять. Сколько еще дней будет рваться пополам ее сердце, она не знала, сколько при этом выплачет слез – догадывалась, но бороться с тем и другим она не могла. Людовик – последнее, что оставалось у нее в жизни, что доставляло ей радость и вызывало желание жить. Уже не ради себя, а ради него, ведь он всегда был и останется для нее самым дорогим сокровищем, которого только может желать женщина, о котором мечтает каждая мать.
Эмма горестно вздохнула, вспомнив недавние события. Между ними все-таки пролегла тень отчуждения. Сыну и невдомек было, какая боль тогда терзала сердце его матери. Всему виной Лотарь с притязаниями на Лотарингию. И она не смела подать голос против. Когда его не стало, она приняла сторону Адальберона и сблизилась с империей. Да и могла ли иначе, ведь императрица была ее матерью. Людовик не хотел этого понимать и пошел по стопам отца, следуя его заветам и совершенно забывая, что Аделаида все же его бабка. Однако Бог упорно не желал нападок франкского короля на империю. Людовику говорили, что глас божий вещает об ошибочности его планов, но он не слушал. Однако осознал свою ошибку, одумался и протянул-таки руку дружбы бабке своей, да видно поздно. Летел уж меч божьей кары на него, и не остановить его было. Так расплачивался за свои грехи Лотарь, так расплатился за грехи отца его двадцатилетний сын.
Мысли, обгоняя одна другую, стрелами проносились в голове Эммы, каждая выхватывая какой-то эпизод из прошлого и тут же унося его прочь, чтобы дать место другому. Закрыв глаза, она сжимала ладонями виски и пыталась унестись в мыслях за этими стрелами воспоминаний, но не могла, их было слишком много и они были быстры. Одна вдруг задержалась в пути, повисла в воздухе, будто вонзившись в дерево, мимо которого со свистом пролетали ее сестры, и Эмма подумала, что сын был бы жив, не случись той злосчастной охоты. И кто его только надоумил! Кто же, как не Герберт, Людовик говорил об этом. А ведь мог бы отказаться, да и она хотела было запретить ему, но разве он послушал бы после их недавней размолвки? Кто смог бы его остановить? Никто, пожалуй. Да никому это и в голову не приходило, кроме…
