Валерий Сосновцев - Имперский раб
– Я не знаю твоих обрядов, чужестранец, – сказал настоятель, – поэтому предлагаю тебе: мы опустим тело твоей жены в этот провал, а ты совершишь над этим местом свой обряд.
Ефрем кивнул. Монахи обернули тело умершей в пурпурную ткань, обвязали тело веревками, каждый раз поглядывая на чужестранца, мол, так ли все они делают. Ефрем последний раз посмотрел в лицо любимой, припал долгим поцелуем к ее холодным губам, и монахи опустили ее в черную бездну. Узкий лаз в пещерку завалили камнями. Ефрем все это время сидел на коленях, не мигая смотрел перед собой. Когда дело было кончено, настоятель тронул его за плечо. Ефрем поднял на него безумные глаза, потом стал медленно раскачиваться и мычать сквозь стиснутые зубы. Монах взял его двумя руками за плечи, большими пальцами надавил на какие-то точки возле ушей, и Ефрем обмяк. Помощники настоятеля подняли его и отнесли в монастырь.
Ефрем проспал, как сказали ему потом, более суток. Сон этот снял буйство, но не успокоил. Память его была ясной. Несколько дней он ничего не ел, только пил чистую горную воду. Каждый из этих дней он проводил у замурованной пещерки, где похоронили Гюльсене. Приходил медленно, тяжело опускался возле груды камней на колени и так сидел молча, погрузившись в тяжелые свои мысли. Монахи не докучали ему, но зорко следили, как бы пришелец не сотворил над собою какого греха.
Однажды Ефрем очнулся от своих дум, вздрогнув от резкого клекота пролетевшего низко над ним орла. Птица, сделав широкий круг, опустилась на выступ скалы неподалеку и стала внимательно разглядывать пришельца. Поза хищника в какой-то момент напомнила Ефрему Российский герб. Тут же в памяти возникло лицо Данияр-бека и послышался его голос: «Почему печать внизу?» Вслед за этим вспомнилось ощущение соленого тузлука, текущего по горлу… Данияр-бека сменило видение окровавленной головы Моше, которая спросила: «Сладок ли твой путь, всесильный вельможа?» Ефрем стал отклонятся и закрываться растопыренными ладонями, а видения словно качались, то отдаляясь, то приближаясь с разных сторон. Их становилось все больше и больше… Вот появился Савва с широко открытыми глазами и спросил умоляюще: «Зачем обманул? Зачем в ад завел?..» Его сменил Семен и уже крикнул, как кричал он, падая в пропасть: «Мы же тебе всей душой служили, а ты обманул, предал. В угоду чему-у?» Тут же раздался грозный окрик: «Присягу забыл!.. Государыне изменил!.. Благо империи превыше всего. Возгордился, раб!.. Раб!.. Раб!» – это кричал Потемкин. Они все нападали, будто старались спихнуть Ефрема в пропасть. Он запрокинулся в сторону пещеры и вдруг услышал голос Гюльсене: «Иди ко мне, милый мой, иди, я ребеночка тебе покажу… Смотри, наш малыш». Ефрем потянулся к камням, закрывавшим пещерку, споткнулся, видения исчезли и, зарыдав, он распростерся у могилы суженой…
Его вернуло в действительность легкое прикосновение к плечу. Он обернулся. Над ним склонился настоятель.
– Успокойся, – негромко, ровным голосом сказал монах, пристально глядя прямо в глаза Ефрема. – Вот так, пойдем со мной, тебе сейчас будет легче, тебе уже легче…
Ефрем послушно, медленно поднялся и покорно поплелся за неторопливым стариком. Его уложили в келье на соломенную циновку, расстеленную на полу. Старик настоятель что-то продолжал говорить, и Ефрем, вдруг, словно очнувшись, вновь ощутил настоящий мир. Монах сидел возле него на коленях.
– Тебе нужно поспать, – ласково сказал он. – Вот выпей это.
Он поднес Ефрему деревянную чашку и осторожно влил ему в рот какой-то приятный напиток. Ефрем ощутил сначала освежающую прохладу, потом легкость и быстро заснул…
Проснулся он через сутки с ощущением бодрости и силы. Но когда оглянулся вокруг, снова все вспомнил и снова тяжесть сдавила сердце. Заботливые монахи дали ему молока и пресную лепешку. В этот раз Ефрем поел.
Он сделался отрешенным: часами сидел в той позе, в которой останавливался последний раз. Правда, взгляд уже перемещался, а не был устремлен в одну точку. Монахи не тревожили его. Только приносили молоко и хлеб. Он ел, словно делал заученные движения. Так прошло два дня. Потом пришел настоятель, сел напротив и стал творить вроде молитву. Он сидел, скрестив ноги, наклонив голову вперед, сложив вместе ладони перед собой и, не глядя на Ефрема, что-то бормотал. Так продолжалось долго. Ефрем стал прислушиваться и попытался даже заглянуть монаху в лицо снизу, сбоку. Но ничего не добившись, стал заинтересованно ждать. Наконец настоятель замолчал, внимательно посмотрел Ефрему в лицо и сказал:
– Теперь ты снова можешь мыслить. Имущество твое в сохранности. Ты можешь взять его в любое время. Пока можешь оставаться у нас. Монастырь благодарен тебе за пожертвование, которое ты дал нам при въезде.
– Благодарю тебя, отец, – ответил Ефрем и удивился хриплому своему голосу.
Старик заметил это и успокоил:
– Это пройдет, ты попробуй занять себя чем-нибудь… Читать умеешь?
Ефрем вяло кивнул. Он и слушал настоятеля и нет. Сам говорить не мог.
– Какую грамоту знаешь?
– Уйгурскую, персидскую.
Про европейские языки Ефрем говорить не стал. Ни к чему в этих краях-то. Впрочем, ему было сейчас все равно.
– Тогда иди за мною, я дам тебе лекарство для твоей души.
Ефрем равнодушно поднялся и с безразличием шел за настоятелем. По узким и запутанным переходам старик привел его в просторное и светлое помещение, где было устроено много полок вдоль стен, на которых были аккуратно сложены множество свитков и книг. Их было так много, что за ними трудно было различить сами стены.
– Хочешь, чужестранец, узнать страну, в которую ты попал? – спросил монах. – Об этих местах мало кто ведает, а мы о мире много знаем.
Ефрем кивнул.
– Тогда читай вот эти свитки.
Настоятель достал с полки несколько увесистых катушек с намотанными на них плотными рулонами из рисовой бумаги и протянул их Ефрему.
– Что будет не понятно – спрашивай.
Начав перематывать рулоны бумаги в своей келье, Ефрем невольно втянулся и наконец стал читать внимательно, но все же как бы отстраненно, без былого задора и любопытства. Читал, словно наблюдал со стороны за представленным ему действом. Оживлялся немного, когда попадались невиданные им доселе рисунки. «На житие с икон наших похожи, только поубористее будут и краски поярче», – думал он.
Его отвлекало от занятий не исчезавшее ни на миг воспоминание о Гюльсене. Постоянно видел он перед собой ее образ. Тоска была тяжелой. А иногда любимая вдруг являлась ему в мыслях с младенцем на руках, словно богородица с иконы. Тогда он тихо плакал. В эти мгновения он почему-то явственно ощущал бархатистость младенческой кожи на своих щеках. Это было воспоминание от первого прикосновения его к нежному телу Гюльсене. В отчаянии он закрывал лицо руками и тогда являлось видение, будто держит он младенца на руках, целует малыша в голенькое тельце, играет с ним, смеется и вдруг роняет его. Младенец падает в бездну! Ефрем слышит ужасный предсмертный крик Гюльсене: «Спаси его!» Ефрем вскакивал тогда, бегал по келье, сжимал виски руками, открывал глаза и все видения пропадали. Он, обессиленный, опускался на пол и подолгу лежал неподвижный.
![Айзек Азимов - Основание и Империя [Академия и Империя]](/uploads/posts/books/116810/116810.jpg)
