Владимир Прасолов - Золото Удерея
Там и зацепилась глазом за бравого поручика. Форма военная, грудь его с крестом и усы боевые, вверх закрученные, видно, шевельнули в душе ее память прежней любви, и потеряла она голову. Сама подошла к поручику и представилась, чем смутила и одновременно покорила его. Белоцветов был не робкого десятка и в отношениях с женщинами всегда выбирал атаку, а тут был атакован сам, да такой красотой и коварством, что сдался в первый же вечер. Когда же выяснилось, что поручик еще и холост, Пелагея преобразилась и вела себя так, что Белоцветов вдруг ощутил, что ее присутствие рядом с ним ему просто необходимо, и не только для «антуражу» — красивая женщина рядом всегда возвышает ее избранника, но и для души. Он не мог объяснить этого, но эта простая по происхождению женщина подчиняла его себе! Он, боевой офицер знатного дворянского рода, выполнял прихоти этой солдатской вдовы, причем делал это с высочайшим удовольствием для себя! Ответ был прост, и наверняка поручик его знал, но не хотел признаваться в этом даже себе. Впервые он чувствовал себя безо всякой лжи и преувеличения желанным мужчиной! Он видел это в каждом ее движении, в каждом вздохе, в каждом взгляде. И это оказалось самым важным. И все другие обстоятельства этой жизни отступили на ыорой план, как никому, ему — уж точно, не нужные условности. Он еще этого, может, и не понимал, но уже был влюблен в эту женщину. Он впустил ее в свою жизнь, даже не предполагая, что отпустить назад не сможет, и когда такой момент должен был произойти и Пелагея засобиралась в Красноярск, он попросил ее остаться. Он и не подозревал, что некуда было ей ехать. Но, наверное, некое подсознательное чутье говорило ему: отпустишь — не вернешь. Так бы оно и случилось, потому как страсть захватила всецело и Пелагею, она не знала, как ей быть дальше, положение любовницы больше ее не устраивало, оно губило ее мечты, и не удержи ее поручик, она исчезла бы из его жизни, а затем где-нибудь заживляла раны несчастной любви. Но он остановил ее, и это решило все окончательно и бесповоротно.
Пелагея, сделав глоток шампанского, долго, неотрывно смотрела на спящего Белоцветова. После нежных ласк он всегда засыпал как ребенок, раскинувшись в постели. Он был беззащитен и красив в своей наготе. Она осторожно поправила упавший ему на глаза завиток волос, поручик чуть шевельнул рукой, но не проснулся. Впервые вот так спокойно она могла рассмотреть его тело. Шрамы покрывали грудь поручика вдоль и поперек. «Божечки! За что же тебя так?» — прошептали губы Пелагеи, и она стала осторожно, едва касаясь, целовать эти рубцы. Белоцветов крепко спал, шампанское и бурная ночь напрочь лишили его ощущений, даже если бы стреляли из пистоля над его кроватью, он бы не проснулся. Но главное, там, в глубине его ума, его сознания, в сердце, уже жил образ женщины, которая берегла его сон. Ее касания не могли его разбудить, поскольку воспринимались им как подтверждения полной безопасности и покоя. Ею стала та, которая провела рядом с ним всего несколько дней, но эти дни были заполнены жизнью до предела. Той жизнью, о которой он втайне мечтал, мечтал с тех пор, как стал мужчиной.
А мужчиной он стал рано. Причиной тому событию было неуемное его любопытство и смелость. В отроческие годы, в имении своих родителей, среди всех сверстников он выделялся ростом и какой-то ранней взрослостью. Еще только пробиваться стали усики на его лице, а уже замечал он внимание к себе девушек. Причем заглядывались на него девицы уже спелые, не праздное любопытство было в их взглядах, чутье женское угадывало, видно, в этом пареньке будущего сильного мужчину. Волновало его их внимание, тревожило, неясной тягой и особым трепетом охватывая, когда осязал он на себе эти взгляды. Сам, тайком, ощупывал пытливым взором все выпуклости их, одеяниями тщательно подчеркнутые. Когда же он впервые увидел нагое тело, взыграла в нем мужская натура, остервенело и абсолютно безумно. Как завеса опустилась на разум, подчинив его одному только желанию познать что-то неведомое, но притягивающее, дурманящее и сладостное уже заранее. Случилось это на день Купалы, в дальней деревне на Смоленщине, куда он увязался с отцом, объезжавшим свои земли. Праздник в деревне был в самом разгаре, когда они приехали в дом старосты. Отец с Капитонычем, так звали приказчика, занялись делами, а он, предоставленный самому себе, смешался с деревенской молодежью, водившей хороводы на берегу Угры. Одет он был по-простому, в дорогу, и не сильно отличался от деревенских парней, щеголявших в белых косоворотках и лихо сдвинутых на затылок фуражках. Кроме того, в деревню сошлись на праздник парни и девки с многих других деревень, в общем, никто не понял, кто он, и не признал в нем отпрыска дворянина Белоцветова. Потому все и случилось так. Уже вечерело, парни и девки, собравшись на окраине деревни у берега реки, под балалаечный перезвон пели и плясали, себя показать спешили и других поглядеть перед главным весельем. Андрей сам по себе гулял среди толпы.
— Глянь, Фенька! Откель такой, милай?
— Поди за невестой приехал, не нашенский! — услышал он за своей спиной звонкий девичий голос и взрыв хохота.
Повернувшись, увидел группу девчат, среди которых, раскрасневшись от смеха, смуглая глазастая девка с наигранным сожалением произнесла:
— Тю, да ен еще совсем малой, поди еще и женилка-то не выросла!
— А ты проверь, — нашелся Андрей и шагнул к девке.
— Ух ты, какой смелый! Ну-ну, на речке встретимся и проверю…
И стайка девок, закатившись озорным смехом, вспорхнув, растворилась в разноцветной толпе.
Один за другим на берегу загорались костры. Небо темнело на глазах, зажигая миллиарды звезд, как будто и там, в небесах, кто-то праздновал этот великий праздник предков. Костры все ярче освещали берег, па котором все больше и больше собиралось народу, бесконечно длинные, замысловатые хороводы вовлекали всех приближавшихся и уже не отпускали, заражая весельем и смехом и какой-то колдовской силой свободы и праздника. Когда можно было все, когда братья отходили от своих сестер, оставляя их одних, когда молодые пары, взявшись за руки, прямо в круге целовались, открыто, на глазах у всех выказывая свои симпатии. Когда в танце или пляске можно было прижать к себе молодку и пошалить руками, не рискуя за это битым быть. Натянув покрепче на голову картуз, Андрей тоже влился в толпу. Крепкие руки подхватили его и понесли в хороводе меж костров, и то ли показалось Андрею, то ли впрямь она, но та же девка прижалась к нему на миг в «ручейке» и отскочила, только звонкий шепот остался в голове: «Приходь к оврагу, в ольшаник! Как купальня начнется!» И он, забыв обо всем, о том, что он сын дворянский и негоже ему с холопками вязаться, о том, что его наверняка уже ждет отец, о том, что… все это отлетело из головы и только одно стучало и в сердце, и в висках — она его позвала. Зачем — он знал! Кто она, какова? — не имело для него абсолютно никакого значения. Его, как мужчину, в первый раз позвала женщина! Правда, он, кружась в стремительном вихре разноцветных платьев и сарафанов, возбужденных весельем и хмельным квасом парней и девок, вспоминал и, с ужасом для себя, не мог вспомнить ее лица. Как же он узнает ее там, у оврага, да еще в темноте? Не передумает ли она? Может, просто пошутила? Эти мысли не выходили у него из головы, и он торопил время. Скорее бы прогорали эти костры.
