Александр Дюма - Черный тюльпан
– Угадай сам, мерзавец, если ты этого не знаешь.
– Подожди, подожди, – рычал Грифус, бледный, с перекошенным от охватившего его безумия ртом. – А, ты ничего не хочешь сказать? Тогда я заставлю тебя говорить!
Он сделал шаг к Корнелиусу, показывая сверкавшее в его руках оружие.
– Ты видишь этот нож; я зарезал им более пятидесяти черных петухов, и так же, как я их зарезал, я зарежу их хозяина – дьявола; подожди, подожди!
– Ах ты, подлец, – сказал Корнелиус, – ты действительно хочешь меня зарезать?
– Я хочу вскрыть твое сердце, чтобы увидеть, куда ты прячешь мою дочь.
И, произнося эти слова, Грифус, в охватившем его безумии, бросился на Корнелиуса, который еле успел спрятаться за столом, чтобы избегнуть первого удара.
Грифус размахивал своим большим ножом, изрыгая угрозы.
Корнелиус сообразил, что если Грифусу до него нельзя достать рукой, то вполне можно достать орудием. Пущенный в него нож мог свободно пролететь разделявшее их пространство и пронзить ему грудь; и он, не теряя времени, со всего размаха ударил палкой по руке Грифуса, в которой зажат был нож. Нож упал на пол, и Корнелиус наступил на него ногой.
Затем, так как Грифус, возбужденный и болью от удара палкой, и стыдом от того, что его дважды обезоружили, решился, казалось, на беспощадную борьбу, Корнелиус решился на крайние меры.
Он с героическим хладнокровием стал осыпать ударами своего тюремщика, выбирая при каждом ударе место, на которое опустить дубину.
Грифус вскоре запросил пощады.
Но раньше, чем просить пощады, он кричал и кричал очень громко. Его крики были услышаны и подняли на ноги всех служащих тюрьмы. Два ключаря, один надзиратель и трое или четверо стражников внезапно появились и застали Корнелиуса на месте преступления – с палкой в руках и ножом под ногами.
При виде свидетелей его преступных действий, которым смягчающие обстоятельства, как сейчас говорят, не были известны, Корнелиус почувствовал себя окончательно погибшим.
Действительно, все данные были против него.
Корнелиус в один миг был обезоружен, а Грифуса заботливо подняли с пола и поддержали, так что он мог, рыча от злости, подсчитать ушибы, которые шишками вздулись на его плечах и спине.
Тут же на месте был составлен протокол о нанесении заключенным ударов тюремщику. Протокол, подсказанный Грифусом, трудно было бы упрекнуть в мягкости. Речь шла ни больше ни меньше, как о покушении на убийство тюремщика с заранее обдуманным намерением и об открытом мятеже.
В то время как составляли акт против Корнелиуса, два привратника унесли избитого и стонущего Грифуса в его помещение, так как после данных им показаний присутствие его было уже излишне.
Схватившие Корнелиуса стражники посвятили его в правила и обычаи Левештейна, которые он, впрочем, и сам знал не хуже их, так как во время его прибытия в тюрьму ему прочли эти правила, некоторые параграфы которых врезались ему в память.
Стражники, между прочим, рассказали ему, как эти правила в 1668 году, то есть пять лет тому назад, были применены к одному заключенному по имени Матиас, который совершил преступление гораздо менее тяжелое, чем преступление Корнелиуса.
Матиас нашел, что его похлебка слишком горяча, и вылил ее на голову начальнику стражи, который, после такого омовения, имел неприятность, вытирая лицо, снять с него и часть кожи.
Спустя двенадцать часов Матиаса вывели из его камеры. Затем его провели в тюремную контору, где отметили, что он выбыл из Левештейна.
Затем его провели на площадь перед крепостью, откуда открывается чудесный вид на расстояние в одиннадцать лье.
Здесь ему связали руки.
Затем завязали глаза, велели прочитать три молитвы. Затем ему предложили стать на колени, и левештейнские стражники, в количестве двенадцати человек, по знаку сержанта, ловко всадили в его тело по одной пуле из своих мушкетов, от чего Матиас тотчас же пал мертвым.
Корнелиус слушал этот неприятный рассказ с большим вниманием.
– А, – сказал он, выслушав его, – вы говорите: спустя двенадцать часов?
– Да, мне кажется даже, что полных двенадцати часов и не прошло, – ответил рассказчик.
– Спасибо, – сказал Корнелиус.
Еще не успела сойти с лица стражника сопровождавшая его рассказ любезная улыбка, как на лестнице раздались громкие шаги.
Шпоры звонко ударяли о стертые края ступеней.
Стража посторонилась, чтобы дать проход офицеру.
Когда офицер вошел в камеру Корнелиуса, писец Левештейна продолжал еще составлять протокол.
– Это здесь номер одиннадцатый? – спросил офицер.
– Да, господин полковник, – ответил унтер-офицер.
– Значит, здесь камера заключенного Корнелиуса ван Берле?
– Точно так, господин полковник.
– Где заключенный?
– Я здесь, сударь, – ответил Корнелиус, чуть побледнев, несмотря на свое мужество.
– Вы Корнелиус ван Берле? – спросил полковник, обратившись на этот раз непосредственно к заключенному.
– Да, сударь.
– В таком случае следуйте за мной.
– О, – прошептал Корнелиус, у которого сердце защемило предсмертной тоской. – Как быстро делаются дела в Левештейне, а этот чудак говорил мне о двенадцати часах.
– Ну, вот видите, что я вам говорил, – прошептал на ухо осужденному стражник, столь сведущий в истории Левештейна.
– Вы солгали.
– Как так?
– Вы обещали мне двенадцать часов.
– Ах да, но к вам прислали адъютанта его высочества, притом одного из самых приближенных, господина ван Декена. Такой чести, черт побери, не оказали бедному Матиасу.
– Ладно, ладно, – заметил Корнелиус, стараясь поглубже вздохнуть, – ладно, покажем этим людям, что крестник Корнеля де Витта может, не поморщившись, принять столько же пуль из мушкета, сколько их получил какой-то Матиас.
И он гордо прошел перед писцом, который решился сказать офицеру, оторвавшись от своей работы:
– Но, полковник ван Декен, протокол еще не закончен.
– Да его и не к чему кончать.
– Хорошо, – ответил писец, складывая с философским видом свои бумаги и перо в потертый и засаленный портфель.
«Мне не было дано судьбой, – подумал Корнелиус, – завещать в этом мире свое имя ни ребенку, ни цветку, ни книге». И мужественно, с высоко поднятой головой последовал он за офицером.
Корнелиус считал ступени, которые вели к площади, сожалея, что не спросил у стражника, сколько их должно быть. Тот в своей услужливой любезности, конечно, не замедлил бы сообщить ему это.
Только одного боялся приговоренный во время своего пути, на который он смотрел как на конец своего великого путешествия, именно – что он увидит Грифуса и не увидит Розы. Какое злорадное удовлетворение должно загореться на лице отца! Какое страдание – на лице дочери!
