Роже Нимье - Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя
— Девушка, — мягко поправил Арамис.
— Бедное дитя, — заметил маршал, который оценил вполне эту семейную сцену, поскольку ему сплошь да рядом приходилось быть крестным отцом первенцев.
— Бедное дитя, — продолжая Портос, — стало сетовать на жестокость своего мужа, ее пугало, что придется идти пешком оставшуюся часть пути, она сетовала и хныкала не менее четверти часа. Муж не произнес в ответ ни слова, но внезапно глянул ей в глаза и весьма выразительно произнес: «Раз!»
Слушатели замерли в восхищении.
— Он был с ней счастлив два года, пока она не умерла от лихорадки.
— Что касается меня,— холодно заметил Атос,— то я стал бы воспитывать женщину в назидание кобыле.
— Если женщина досаждает мне капризами,— продолжал Портос, — то я не упрекаю ее, не делаю замечаний, не хмурю брови, но едва появится раздражение в голосе, холодок в обращении, как я исчезаю на всю неделю и кучу себе в удовольствие в соседнем городке. И если по приезде меня не встречают улыбками и не обращаются со мной ласково, то я отправляюсь на целый год в Париж и предаюсь там самому низкому разврату.
— О, Портос, в вашей компании разврат не бывает низким.
— Я делаю все, что мне нравится, — пояснил Портос.
— Ну а вы, д'Артаньян? Почему-то вы ничего не сказали о женщинах, — заметил Арамис, зорко глянув на мушкетера.
Д'Артаньян бросил на присутствующих самый удивленный взор, на какой был способен.
— Я, господа? Женщины? Нужен изящный футляр, чтобы поместить туда женщин. А мой — это ножны шпаги, не более.
— Брависсимо, д'Артаньян! — воскликнул маршал.— Если на вас нападет меланхолия, вы нанесете мне визит в мрей резиденции в О-Суаль, откуда вам откроется вид на Пиренеи, на мои порты Сет и Бордо, на мои леса в Ландах, вид, знаете ли, превосходный.
— И все эти земли принадлежат вам?
— Более или менее. По титулу или по праву наследства. Но я никогда не требую их обратно. Вы ж понимаете, что Пиренеи принесут мне одну только войну, а леса в Ландах — сплошные пожары. Что же касается портов,то на правах своих ленников они присылают мне рыбу. Когда у меня в избытке морских угрей, соли, китов, кефали, барабульки, сардин, кашалотов, тюленей, чтоб вскипятить уху, я считаю что вполне удовлетворен.
— Что это значит, Планше? Какая-то странная колымага… В самом деле, громоздкая черная карета остановилась
перед харчевней, где расположились мушкетеры.
Два лакея распахнули дверци этого экипажа — помеси бретонского баула с хлебной печью.
Содержимое соответствовало вместилищу. Это была дама пятидесяти-пятидесяти пяти лет, источавшая запах мускуса, в фиолетовом платье, в плаше и вуалях.
— Не из Бордо ли ее прислали? — полюбопытствовал д'Артаньян, — она до крайности похожа на кита.
— Когда я путешествовал по Африке, — заметил маршал, — я встречал местных царьков в таком одеянии.
Китиха, приблизившись, была опознана присутствующими по речи:
— Дорогой мой, я мечусь взад и вперед по окрестностям чтоб вас отыскать. А вы вместо того, чтоб сражаться, пируете тут с непонятными людьми.
На глазах у всех Портос приподнялся, но то был уже не прежний Портос: росту поубавилось и не было ширины в плечах.
— Моя дорогая, — произнес он, — это мои друзья, чьи подвиги вам известны. Граф де Ла Фер, шевалье д'Эрбле, шевалье д'Артаньян. И… — И тут голос Портоса окреп, ибо он рассчитывал на звучность титула, — маршал Пелиссон де Пелиссар, победитель в битве при Рокруа.
Супруга Портоса, уже хорошо известная читателю под именем госпожи Кокнар, изобразила на своем лице изысканную улыбку. От ее кружев исходил тошнотворный запах желчи и петрушки одновременно.
— Извините, господа, но это большой ребенок. Если бы я постоянно не следила, надел ли он жилет и съел ли свой гоголь-моголь, с ним происходили бы ужасные вещи. Нет, он не может жить со мной врозь,— продолжала она, ласково обвивая рукой Портоса. — Не правда ли мой цыпленочек?
— Разумеется,— подтвердил Портос,— разумеется.
— Не ел ли он часом паштета из косули? От этого у него на шее вскакивают чирьи, приходится выдавливать их по очереди. Прошлой зимой была буквально целая эпидемия, следы сохранились. Покажи свои шрамики, мое счастье.
— Мадам,— произнес д'Артаньян,— если господину дю Валлону было бы угодно показывать нам шрамы, приобретенные на полях сражений, то не хватило бы целого дня.
— Как это вам удалось найти меня, дорогая? — осведомился Портос, обрадованный внезапным вмешательством д'Артаньяна.
— Ах, скрытный негодник! — состроила глазки госпожа дю Валлон. — А Мушкетон?
— Предатель! — прогремел Портос.
— О, сначала он не желал говорить. Но я заперла его и держала четыре дня без пищи. На пятый он сдался.
— Пять дней… Я прощаю его, — сказал Портос.
— А теперь пора домой. Наши родственники будут с визитом в конце недели, соберется множество ребятишек, нужно показать им парк и покатать на себе вместо лошадки. До свиданья, господа. Господин маршал, примите мои лучшие уверения. Надеюсь, вы окажете нам честь и отдохнете у нас, господа, если обстоятельства приведут вас к нам.
— Да,— с пылом воскликнул Портос,— да, приезжайте к нам, дорогие друзья!
— Мы приедем,— отозвался д'Артаньян, исполненный жалости к плененному гиганту.
— Только, пожалуйста, по очереди! — вставила бывшая госпожа Кокнар,— иначе это будет слишком большое удовольствие для вашего друга. Один из вас может записаться на 1644 год, один на 45. И так далее. Для вас, господин маршал, всегда найдется миндальное молочко и булочки.
— С удовольствием, сударыня, с удовольствием, тем более, что режим у меня весьма суровый, и я могу пить только шампанское. Не выпить ли нам напоследок?
И пятеро мужчин, опрокинув до дна стаканы, попрощались друг с другом.
Портос направился в свою семейную тюрьму. Арамис удалился под предлогом того, что ему надо утешить некую испанскую даму, огорченную поражением в битве. Атоса ждали в Турэне. Что же касается маршала, то, ощутив боль в правой руке, ои спросил самого себя, нет ли смысла избавиться от всех членов вообще. «В этом случае, — рассуждал он, — я посвящу свою жизнь одним только умственным упражнениям (ибо мышцы мозга пока в порядке) и произнесению слов (ибо язык мой по прежнему красен)». У входа в харчевню д'Артаньян остался один.
— Планше, — сказал он, — мне сдается, все это было лишь сном. Моя юность восстала из могилы, чтобы прийти мне на помощь.
— А я, — заявил Планше, — сбросил пятнадцать лет, как только их встретил, сударь.
— Зато эти пятнадцать перешли ко мне. Впрочем, последнее время я был молод. По коням, Планше, по коням. Ничто так не успокаивает, как дорога.
