Константин Вронский - Сибирский аллюр
За спиной у них был нелегкий путь через Пояс Каменный, вдоль берегов Чусовой, реки, ставшей воротами в Сибирь. И вот тут-то обозные мужики принесли им первые тревожные новости:
– У нас и летом нынче холодно! – честно сказал обозный возница Машкову, оглядев его разодранную монашескую рясу. – Не знаю, откуда ты бредешь, батюшка, вот и дивлюсь, чего ж ты, поп, а без бороды ходишь…
– А она у меня вшей была полна! – заявил Машков, не давая времени вмешаться Лупину. – Сибирских вшей, ядреных! Мне что, их с собой на Русь тащить следовало? Ну, уж нет! Вот и пожертвовал я своей бородой, чтобы Русь в чистоте оставить!
– Ага! Расскажешь это стрельцам царским! – обозный с сомнением посмотрел на Ивана Матвеевича. – Вся земля наводнена нонами самозваными, От деревни к деревне бродят, проповедуют и воруют безбожно! Новый лихой люд пошел, ничего святого не осталось! Вот стрельцы и ловят всякого, а там и казнят, не задумаются! А чего им, стрельцам, долгого разбираться? Тaк что ты, отче, побереги себя!
– Вот и попади, как кур в ощип, – вздохнул Машков, глядя вслед обозному крестьянину. – Ну, и чему ты у Вакулы Васильевича научился, батя?
– Материться по-черному пить и баб для понатаскать! – мрачно усмехнулся Лупин. – Так что точно заметут нас стрельцы!
Машков оглядел свой наряд. Грязная, вся в пятнах, драная ряса. Когда светило солнце, тело бесстыдно просвечивало в прорехи.
– Мне новая одежа нужна, батя!
– Но как? Ежели мы ж деревню какую пойдем, нас мигом сдадут стрельцам! – вздохнула Марьянка. – Сами ж только что слышали: селяне им помогают, самозваных попов в отместку ловят!
– Ну, а что делать-то тогда? – возмутился Машков. – Тогда одежду украсть надобно! Я ж всегда говорил: взять лучше, чем испрашивать…
– Иван Матвеевич… – укоризненно протянула Марьянка. – Так ли может печник честный рассуждать?
– Лупин, батя, она мне просто сердце из груди вырывает, едреный корень! – жалобно простонал Машков. – Может, хоть ты чего дельного насоветуешь, батя?
– Я бы один дальше поехал, осмотрелся, – ответил Александр Григорьевич. – Один-то я не попадусь. Заодно и одежонку тебе присмотрю, – он задумчиво глянул на Машкова, потом перевел взгляд на Марьянку. – Вот оно, это прекрасное слово – свобода! – вздохнул тяжко старик. – В Сибири тебя хотел убить Ермак, в России об этом царь-государь, судя по всему, мечтает, потому что ты посупостатничал вдосталь когда-то на Дону, да Волге, а в пермской земле тебя повесят, потому что ты – поп самозваный. Куда бы ты нос, Иван Матвеевич, не сунул, везде – беда! Тяжело же нам будет спокойное местечко для жизни найти!
– В Москве и найдём, – спокойно сказала Марьянка. – Там никто у нас не спросит, кто такие да откуда пожаловали.
– Москва, тю! – Лупин упрямо глядел в сторону. Леса и каменистые прогалины, Чусовая, впадающая где-то далеко в Каму, места, где всяк себя вольным чувствует, но только нет здесь воли для Машкова. – Ты хоть знаешь, дочушка, где Москва-то? Сколько верст преодолеть придется? Тысячи верст с гаком, а гак тот с версту будет… Да и доберемся ли мы еще до Москвы-то?
– Никак ты боишься, папенька? – Марьянка обняла Машкова за плечи, прижалась к нему крепко, а он пощадил ее по волосам задумчиво. Иван вглядывался в даль, и уголок его рта чуть подрагивал. – Мы до Сибири добрались и из Сибири на Русь вернулись. Вот и до Москвы доберемся… Мы всего добьемся, всего в этом мире удивительном достичь сможем, ибо мы любим… Любим!
Глава двенадцатая
КОНЕЦ ИСТОРИИ
18 марта 1584 года, Москва
День стоял теплый, весенний, слишком даже теплый для Москвы. В день сей государь Иван Васильевич Грозный сидел за столом вместе, со своим другом, боярином Богданом Вельским, и играл в шахматы.
Еще намедни по указу Ивана Васильевича разослали по всем монастырям грамоты. А в них написано: «В великую и пречестную обитель, святым и преподобным инокам, священникам, дьяконам, старцам соборным, служебникам, клирошанам, лежням и по кельям всему братству: преподобию ног ваших касаясь, князь великий Иван Васильевич челом бьет, молясь и припадая преподобию вашему, чтоб вы пожаловали о моем окаянстве соборно и по кельям молили Бога и пречистую Богородицу, дабы Господь Бог и пречистая Богородица, ваших ради святых молитв, моему окаянству отпущение грехов даровали, от настоящих смертных болезней освободили и здравие дали…»
Он повелел выпустить из темниц заключенных. От его имени выдавали нищим, божедомам[10] и юродивым щедрые милостыни.
Царь передвигался с большим трудом, в креслах носили его слуги. И опять же накануне дня этого велел нести себя в тайники кремлевского дворца, где хранились его сокровища. Вместе с придворными царя сопровождал посол английский Горсей. Сидя в глубоком кресле, перебирал государь драгоценные камни, любовался игрой самоцветов, рассказывал о свойствах их таинственных и влиянии на судьбу человека. Всеми цветами радуги переливались разложенные на черном бархате редкой красоты каменья. Показывая на них, Иван Васильевич огорченно сказал послу английской королевы Елизаветы Тюдор:
– Видишь изумруд и бирюзу? Возьми их. Они сохраняют природную ясность своего цвета. Положи мне теперь их на руку. Я заражен болезнью! Видишь, они тускнеют. Они предвещают мне смерть!
Горсей запротестовал вежливо:
– Государь, просто они говорят вам о долгой жизни!
Царь грустно улыбнулся и ответил:
– Я не хочу обманывать себя. Разве ты не видишь, чем я стал!
И вот сегодня уже Борис Годунов принимал послов держав иноземных, князь Шуйский сидел в опале в своем имении за пределами Москвы, писал письма таким же опальным боярам, замышляя некую пакость против почти всемогущего Годунова.
Жизнь в Москве расцветала, словно цветок в саду под теплым ветерком. Весенний день звал людей на улицы, на берега Москвы-реки, в леса или в сады монастырские, где можно и прогуляться в покое и заодно получить благословение.
Царь смотрел на шахматную доску, Вельский как раз сделал очередной свой ход. Партия проиграна еще не была, она и не могла быть проиграна, ибо Вельский прекрасно знал, когда следует проиграть государю. Иногда проиграть умнее. Правда, сегодня он проигрывать не станет, сегодня он выиграет…
Иван был бледен, лицо государя осунулось, воспаленные глаза были обведены черными кругами, губы презрительно поджаты. Руки царя слегка дрожали, когда брался он за фигуры или задумывался над очередным кодом.
– Ты не зли меня, слышь-ка, Богдашка, – с недовольством произнес он. – А то как ветром из дворца царского сдует.
