Морис Дрюон - Узница Шато-Гайара
Валуа вернулся домой, чтобы сменить порванные в бою одежды, а Робера отрядил к Толомеи.
– Дружище банкир, – заорал великан, входя к ломбардцу, – настало время вручить мне расписку, о которой вы упоминали, я имею в виду расписку архиепископа Мариньи, уличенного в расхищении имущества тамплиеров. Она срочно нужна его высочеству Валуа.
– Потише, потише, ваша светлость. Вы требуете, чтобы я выпустил из рук оружие, которое уже однажды спасло меня и моих друзей. Если оно может свалить Мариньи, буду от души рад. Но если, к великому нашему несчастью, Мариньи уцелеет, я погиб. И потом, и потом, ваша светлость, хорошенько поразмыслив, я...
Робер весь кипел, слушая разглагольствования банкира, ибо Валуа просил поторопиться, да и сам Артуа понимал, как дорога каждая минута; но он знал также, что натиск и грубый наскок бесполезны в делах с Толомеи и такими приемами от него ничего не добиться.
– Да, я хорошенько все взвесил, – мямлил банкир. – Добрые обычаи Людовика Святого, только что возрожденные к жизни, превосходны, что и говорить, особенно с точки зрения государственных интересов; но лично я предпочел бы, чтобы не был воскрешен ордонанс, изгоняющий из Парижа всех ломбардцев. Мои друзья указали мне на это обстоятельство, и я хочу быть полностью уверен, что нас не тронут.
– Но ведь его высочество Валуа прямо вам это обещал, он вас поддержит, защитит!
– Да, да, на словах все получается хорошо, но мы предпочли бы, чтобы эти заверения были закреплены на бумаге. Ломбардские компании, главным капитаном каковых я имею честь, как вы знаете, состоять, почтительнейше подготовили королю прошение, дабы подтвердить наши традиционные привилегии; и одновременно со всеми хартиями, которые будет подписывать король, нам хотелось бы, чтобы была подписана и наша. После чего, ваша светлость, я охотно вручу вам судьбу Мариньи: можете вешать, или четвертовать, или жечь Мариньи-младшего, или Мариньи-старшего, или их обоих вместе – это уж как вам будет угодно.
Артуа стукнул кулаком по столу, и все вокруг заходило ходуном.
– Хватит ломать комедию, Толомеи, на сей раз хватит, – загремел он. – Я вам уже говорил, что мы не можем ждать. Давайте мне ваше прошение, ручаюсь, что его подпишут, но одновременно дайте мне и тот пергамент. Мы с вами действуем заодно, так что можно хоть раз в жизни поверить мне на слово.
Толомеи сложил руки на брюшке и вздохнул.
– Что ж, – произнес он наконец, – бывают случаи, когда приходится идти на риск; но, откровенно говоря, ваша светлость, это не в моих обычаях.
И вместе с прошением ломбардцев банкир вручил графу Артуа свинцовый ларец, привезенный Гуччо из Крессэ. Но, совершив это деяние, он перепугался и, должно быть, именно с перепугу слег надолго в постель.
Час спустя граф Валуа и Робер с шумом и грохотом ввалились в епископский дворец, помещавшийся прямо напротив собора Парижской Богоматери, и потребовали свидания с архиепископом Жаном де Мариньи.
Молодой прелат встретил гостей в сводчатой аудиенц-зале, пропитанной запахом ладана, и протянул им для облобызания свой перстень. Карл Валуа сделал вид, что не заметил этого жеста, а Робер Артуа поднес руку к своим губам столь подчеркнуто дерзким и грубым жестом, что со стороны могло показаться, будто он хочет вырвать ее из суставов.
– Ваше высокопреосвященство, – начал без обиняков Карл Валуа, – вы обязаны сообщить нам, с помощью каких средств и махинаций вы и ваш брат препятствуете избранию на папский престол кардинала Дюэза и действуете столь круто, что авиньонский конклав на деле превратился в сборище призраков?
– Но я тут ни при чем, ваше высочество, совершенно ни при чем, – ответил Жан Мариньи заученно елейным тоном, хотя краска мгновенно сбежала с его лица. – Уверяю вас, брат мой действует к всеобщему благу, единственная его цель – это помочь королю, и я споспешествую ему из всех своих слабых сил, хотя решение конклава полностью зависит от кардиналов, а, увы, не от наших желаний.
– Что же, раз христианский мир может обходиться без папы, архиепископства Санское и Парижское тем более могут обойтись без архиепископа! – воскликнул Робер.
– Я не понимаю вас, ваша светлость, – ответил Жан де Мариньи, – но слова ваши звучат угрозой против служителя божия.
– Не господь ли бог посоветовал вам, мессир архиепископ, присвоить себе кое-какое имущество, принадлежавшее ордену тамплиеров и долженствующее быть направленным в казну, и неужели вы полагаете, что король, являющийся представителем господа бога на земле, потерпит, чтобы архиепископскую кафедру в его столице занимал недостойный священнослужитель? Узнаете или нет? – закричал Артуа, сунув под нос Жану де Мариньи добытую у Толомеи расписку.
– Подделка! – вскричал архиепископ.
– Если это подделка, давайте поспешим обратиться к правосудию, – подхватил Робер Артуа. – Возбудите перед королем дело против мошенника.
– Авторитет Святой церкви ничего от этого не выиграет...
– ...а вы потеряете все, ваше высокопреосвященство.
Архиепископ присел у высокой кафедры и тоскливым взглядом обвел стены залы, как бы ища лазейки. Он понял, что попался в западню, и чувствовал, что воля его слабнет. «Они ни перед чем не отступят, – думал он. – И самое обидное – пропадать за несчастные две тысячи ливров, которые мне тогда понадобились». Под тяжелым фиолетовым одеянием его прошиб холодный пот, в воображении он уже видел грозящую ему погибель, и все из-за одного неосторожного шага, совершенного к тому же год назад. Не говоря уже о том, что деньги эти давным-давно уплыли.
– Ваше высокопреосвященство, – вмешался в разговор Карл Валуа, – вы еще очень молоды, перед вами открывается широкое поле деятельности на поприще как церковной, так и государственной службы. То, что вы совершили, – Карл Валуа взял расписку из рук Робера, – безусловно, ошибка, но ошибка вполне простительная в наше время, когда моральные устои основательно расшатаны, и хочется думать, что вы действовали так лишь под влиянием дурных примеров. Было бы весьма и весьма огорчительно, если бы эта ошибка, касающаяся только денежного вопроса, омрачила блеск вашего имени или, не дай бог, сократила бы ваши дни. Ибо, ежели по несчастной случайности пергамент этот попадет на глаза королю, вы, к нашему всеобщему сожалению, будете заточены в монастырь или приговорены к сожжению на костре. Мое мнение, ваше высокопреосвященство, таково: вы совершаете куда более серьезный проступок в отношении всей Франции, слепо служа козням вашего брата, направленным против воли короля. Если вы согласитесь признаться в этой второй ошибке, мы в обмен за эту услугу забудем о первой.
