Гвидо Дикман - Лютер
Между тем фон Милтиц был явно доволен. Казалось, его уверенность в себе только возросла. С торжествующей улыбкой он кивнул своему слуге, дав знак, чтобы он следовал за ним.
— Прошу прощения, что я повысил на вас голос, Спалатин, — сказал Фридрих, когда секретарь несколько часов спустя пришел к нему туда, где хранились святые мощи. Тем временем уже наступила ночь. Все шумы и шорохи в коридорах, нижних покоях и кабинетах давно смолкли, лишь в некоторых окнах южного крыла тускло мерцали свечи.
— Что вы, ваша светлость… Это целиком моя вина, мне ни в коем случае не следовало разговаривать в таком тоне. По крайней мере в присутствии папского посланника.
Курфюрст презрительно скривил губы.
— Фон Милтиц послан к моему двору вовсе не как папский нунций, — сказал он. — Он прибыл в качестве шпиона!
— Я знал это. — Спалатин не мог скрыть облегчения, которое он испытан. После слов курфюрста ему стало ясно, что он зря волновался. Сладкие речи фон Милтица не ввели курфюрста в заблуждение, он прекрасно понял, что тот намеревался войти к нему в доверие и разведать возможности навязать ему декреты Папы. Но вдруг он вспомнил важную вещь: — Позвольте, а почему же тогда фон Милтиц получил от нас так много денег? — с удивлением спросил он.
— Не тревожьтесь об этом, друг мой. Пусть камергер спокойно заснет в уверенности, что одурачил нас с помощью своего великодушного дара. Завтра рано утром вы сообщите ему, что я не намерен выдавать доктора Лютера!
Фридрих с трудом протиснулся между двух массивных испанских комодов. Позади них на особой подставке стояла шкатулка с папской розой. Он открыл шкатулку и в задумчивости провел пальцем по холодному металлу. Фридрих шумно дышал, словно прикосновение к розе требовало от него концентрации всех сил.
— Когда вы выполните мое поручение, возьмите этот подарок и уберите его подальше с глаз моих, вместе со всеми остальными реликвиями, — слабым голосом сказал Фридрих. — Я хочу, чтобы отныне они хранились в таком месте, где я их никогда больше не смог бы увидеть.
Спалатин ушам своим не верил. Все время, пока он состоял на службе у Фридриха, эта коллекция была его гордостью. Долгие годы он холил, лелеял и умножал ее. А теперь он хочет расстаться с нею! Секретарь был в смятении. Всегда следовавший законам холодного разума и трезвого расчета Спалатин теперь боролся с неодолимым желанием подойти к окну и глянуть в ясную зимнюю ночь, опасаясь, что, как только он дотронется до священных реликвий, небо немедленно заволокут грозовые тучи. Взгляд его упал на недвижную фигуру курфюрста, и все его опасения тут же развеялись как дым. Всегда столь неповоротливый, хмурый Фридрих в падающем на него свете лампы выглядел теперь таким беззаботным, и такая легкость светилась в его глазах, какую Спалатину никогда ранее не приходилось наблюдать. Все следы меланхолии и безучастности будто бы соскользнули с этого лица, словно масло с гладкого камня. Курфюрст с довольным видом сделал несколько шагов, снял с крюка лампу и сказал:
— Доктор Лютер учит, что Священному Писанию надо доверять больше, нежели словам тех людей, которые утаивают его от народа. Ну вот, я внял Лютеру и стал читать послания апостола Павла. Знаете, что я там обнаружил?
Спалатин в замешательстве помотал головой.
— «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое…»[7] — Он помолчал немного, потом добавил: — Я полагаю, в это мрачное помещение не мешало бы добавить немного света, вам не кажется?
— Конечно, ваша светлость, но позвольте все-таки дать вам совет: пожалуйста, не превращайте его в новую молельню во славу этого монаха и его сторонников.
Фридрих рассмеялся от души, даже слезы выступили у него на глазах. Громкий смех его был услышан и в коридоре: два охранника, игравшие у дверей в кости, испуганно подняли головы. Но этот взрыв веселья длился недолго. Курфюрст вновь посерьезнел и в нерешительности посмотрел на своего секретаря.
— Меня немного смущает, что они предположили, будто меня так просто подкупить, — сказал он. — Ну что ж, подождем, посмотрим, кто выйдет победителем в этой борьбе за власть. Святейший Отец, доктор Лютер, Саксония, или… или новый император.
— В ближайшие дни я отправлюсь в университет, чтобы посоветоваться с профессором Карлштадтом и с другими магистрами, — пообещал Спалатин, попытавшись изобразить на своем лице бодрую улыбку, но у него ничего не получилось, ему всегда плохо удавались ободряющие жесты. Он должен был признать, что никогда не умел ободрять своего господина, склонного к меланхолии. Вместе с тем он ясно сознавал, что Фридрих ставит сейчас под удар свое положение как имперского князя. Защищая интересы своего господина, Спалатин считал себя обязанным и далее не выпускать из виду брата Мартинуса, чтобы четко представлять себе, что собирается предпринять монах в ближайшее время.
ГЛАВА 13
Мартин сидел за столом в каморке, примыкавшей к лекционному залу, и писал при скудном свете свечи. Вокруг царила мертвая тишина, время от времени прерываемая лишь ударами колокола. Стол и конторка были завалены десятками писем со всех концов империи. Ему писали студенты, ученые-гуманисты атаковали его комментариями и вопросами, которые требовали ответа.
Он на мгновение оторвался от своих бумаг и напряженно прислушался, затем облегченно вздохнул. Он взглянул на мелко исписанные листки и на кучку сломанных гусиных перьев. Мартен сидел здесь уже очень долго, с раннего вечера, но всякий раз, когда он порывался встать и погасить свечу, ему на ум приходили новые важные мысли, которые непременно нужно было записать. То и дело у него в памяти всплывал допрос у кардинала, и воспоминания его возвращались к спутнику кардинала, тому итальянцу… Как же его звали? Ах да, Джироламо Алеандр. Мартин вздохнул. То, что ему тогда удалось спастись, казалось настоящим чудом. Ведь он ускользнул от них в самый последний момент. Но пережитое в Аугсбурге не заставило его вести себя осторожнее, и в последующие недели в своих посланиях и жарких дискуссиях он продолжал растолковывать свой взгляд на суть христианской веры и жизни во Христе. Он несколько недель провел в Лейпциге и вел там в Плейсенбурге беседы с самыми видными учеными империи. Резкими и обидными были те слова, которые его оппоненты, и прежде всего Майер фон Эк из Ингольштадта, швыряли ему в лицо. Фон Эк упрекал Мартина в том, что тот стал последователем учения еретика Гуса из Богемии, сожженного в Констанце. Закончилось тем, что эти диспуты в Лейпциге прервались. Ни одна из спорящих сторон ни на йоту не отступила от своих позиций.
