Иван Дроздов - Дубинушка
— Дай таблетки.
— Хозяйка не велит.
— А зачем ты говоришь хозяйке?
— Я ей не говорю.
— Ну, так и давай.
— Боюсь, она прознает.
— Как прознает?
— Она такая. Всё видит. Даже и то, чего нет — всё равно видит.
— Давай таблетки. Заснуть не могу, а завтра у меня три важных совещания. Сон не идёт.
Саулыч сунул под подушку пузырёк с таблетками, сказал:
— Можно только по одной. Ну, от силы — две. Больше нельзя. Уснёшь и не проснёшься. Уж так. Они такие, эти таблетки. Мне врач говорил.
— Ладно. Спасибо. Иди.
Саулыч поднялся, поглубже засунул в карман пачку долларов и так же тихо, как летучая мышь, ушёл.
Если бы смотреть на него при свете, то вас бы удивил его нескладный, качающийся вид. То ли голова его была тяжёлой и он с трудом носил её, то ли тело не имело равновесия и он, чтобы не упасть, торопился подставить ноги под грузную, валившуюся вперёд фигуру. Никто не знал, сколько ему лет, он об этом не распространялся, — знали только, что он имел трех дочерей и трех сыновей и все они жили в разных странах. Он с женой тоже поочерёдно жил у них и оттого, наверное, а может, от большой учёности знал много языков и служил Баранову переводчиком на случай, если к ним во дворец залетал какой-нибудь иностранец. Вообще же, в этом человеке было много тайн, и он, казалось, умышленно не раскрывал ни одну из них. Например, не знали, где он живёт, какая у него квартира и водит ли он дружбу с женщинами, и если водит, то что это за женщины и почему он их никому не показывает. Знали, например, что он долго жил в Японии и что жена у него полурусская-полуяпонка, — наверное, походила на Ирину Хакамаду, часто выступавшую по телевидению. О своей же национальности он говорил: я человек планетарный, то есть как бы и не совсем земной. И знали ещё одну его замечательную особенность: к нему с одинаковым уважением и какой-то мистической привязанностью относились хозяйка и хозяин, бывшие во всём антиподами и почти открыто враждовавшие друг с другом. Одним словом, человек он был непростой, сильно законспирированный, и среди обитателей дворца не было человека, который бы его не побаивался и его не сторонился.
Отпустив его, Сергей принял две таблетки и почти тут же провалился в небытие. Уснул он крепко, как обыкновенно засыпал после двух таблеток, но на этот раз, против обыкновения, уже скоро проснулся, приподнял голову, но тут же её уронил, снова погрузился в сон, но теперь уже не крепкий, а какой-то рваный, тревожный со множеством неясных сновидений. Чудились ему огненные всполохи; они, как языки пламени, тянулись к нему и всё пытались его достать, лизнуть, но тут же пропадали. Он снова проснулся. Теперь в голову лезли мысли о вкладах, о счетах в банках — где и в каком количестве они размещены, за какие операции он получал деньги, от каких фирм и физических лиц. Больше всего он получал денег за покрывательство операций с детьми: их, бездомных, было много в городе и он позволил несколько больших партий вывести в Турцию, Грецию и Италию. Кто-то говорил, что иные малолетние мальчики и девочки, в которых знатоки могли угадывать хорошую породу, ценились дорого, как футболисты, ему тоже перепадало от этих операций, и он удивлялся: какие-то замарашки, а сколько за них дают. Деньги чаще всего шли на вклады Мариам, но и ему перепадало немало, и всё благодаря Саулычу, который не оставлял своими заботами хозяина.
Лезла в голову простая, как обчищенная от сучьев хворостина, мысль: а зачем деньги, если от них в голове такой жар стоит? И как, должно быть, непросто живётся олигархам, сумевшим благодаря придурковатому пьянице умыкнуть из народной казны миллиарды. Ведь народ-то, как бы он ни хлопал ушами, а ведь может и очнуться от своей одури, и стукнуть кулаком, как недавно стукнули воронежцы. Они вышли все как один на улицы — весь миллион жителей! — и сказали: хватит! Иначе разнесём! И власть испугалась, пошла на попятную. А больше всего испугался Кремль со своим лысым хозяином. Подумали, наверное: сегодня Воронеж, а завтра Тула, Курск, Новосибирск… Можно, конечно, кликнуть Буша на помощь. Он пришлёт пятнистых америкашек, но они-то хоть и пьяные, героином исколотые, и все как есть голубые, а и такая нелюдь за жизнь цепляется. Вон сунули нос в Ирак, а теперь не знают, как ноги унести оттуда. А Россия-то, чай, не Ирак; тут и сто километров — не расстояние, и леса бескрайние — зайдёшь и не выйдешь, а как зима придёт — мороз случается под сорок. Да и народ русский… Он теперь хоть и зачумлён голубым ящиком, хоть его и называют быдлом, а кремлёвский шут Жирик недавно свиньями обозвал… Он, конечно, и быдло, и на хрюшек смахивает, но ведь так и Гитлер о нём полагал. А как полез на русских войной, они и очнулись, и хотя нескоро — четыре года понадобилось, а нос Гитлеру утёрли. И всей Европе показали, какие они свиньи и какие они быдло. Может ведь и так случиться. Народ русский хотя ныне демократы и вымаривают, и выстуживают, а он не сдаётся. Жив курилка!.. Вот о чём не мешало бы помнить жирикам, немцовым и всяким там сынкам юристов.
Мысли текли вяло, сквозь какой-то туман и огневые завесы; Сергей словно бы забыл о своих грехах, о тех, кто в эти минуты за стенами его кабинета, в котором он лежал на диване, строили планы своих очередных гешефтов, и где хозяйка дворца, переходя с одного этажа на другой, шмыгая по комнатам и залам, как опытный дирижёр выстраивала нужный тон и ход всех разговоров, — не слышал их бесовских речей, а погружённый в светлое, радостное затмение, вспомнил вдруг, что он русский и хотел бы сделать что-нибудь хорошее для своих родных и близких по духу русских людей; мысли его вдруг залетели в безоблачную светлую даль — и там, в какой-то золотистой синеве он увидел детей; они шли к нему тремя колоннами и тянули ручки, и радостно улыбались, благодарили за счастливое детство. «Это те, которых Мариам отправила в Италию. И они вернулись. Они целы и невредимы. Ах, как это хорошо! Они теперь не будут камнем лежать у него под сердцем. Ему легко и радостно. Как же это хорошо, если нет за тобой никакой вины перед Богом!..
Вспоминалась ему деревня, родительский дом. У них была многодетная семья, они жили бедно, но ему было там так же хорошо, как вот и сейчас. Вспомнил отца. Он вечно где-то трудился — то в поле, то на гумне, а то в хлеву, давая корм и воду корове, лошади, свиньям, овцам, курам. Мысленному взору представлялись иконы, — они висели в красном углу горницы, и он по вечерам вместе с мамой молился и просил Божью матерь о прощении, о помощи, о том, чтобы она послала здоровье и счастье ему и близким — маме, папе, братьям и сёстрам, и всем другим сродственникам, а также и всем хорошим людям. Ему и сейчас захотелось помолиться Богу, но икон во дворце не было — он вдруг пожалел об этом, и решил, что все его беды оттого и случаются, что во Дворце нет ни одной иконы, и в квартирах, и в домах, и на виллах всех его новых знакомых — тоже нет икон, и никто из них не молится Богу. Вдруг ему пришла светлая хорошая мысль: всем сказать о Боге, посоветовать и даже потребовать творить утренние и вечерние молитвы, как это делалось у них в родительском доме. И ему стало хорошо от этой мысли, и рассеялся туман, погасли огненные всполохи. И на душе стало тихо и спокойно. «Как же я раньше не подумал об этом. Оказывается, всё так просто: приди к Богу, попроси прощения, помощи — Бог тебя услышит, он всё простит, и тебе будет хорошо, как прежде».
