Зиновий Давыдов - Беруны.
Дай, думаю, и я за те же, думаю, денежки посмотрю, что за такая у нее золотая карета и какая корона царицыны волосы украшает. По крайней мере, думаю, будет что порассказать на Выгу. Втерся я в кучу и слышу: народ болтает и то и се, а я знай помалкиваю, только за малахай свой хватаюсь.
Случился тут босой мужичок в нашей кучке, совсем хмельной: хватил, должно быть, винца натощак, ну и сделался шумен. Да и другие воскресенья ради были навеселе. Распустили языки, мелют кто во что горазд, а я стою да на ус себе мотаю.
«При государе Петре Алексеевиче, – говорит мужичок, – на нашу братию, на рабочих людей, накладывалась по тюрьмам на двух человек одна цепь, а чтоб такие тяжелые цепи, какие ноне накладывают, носить одному человеку, этого раньше не бывало. Экая милостивая! (Это он про царицу.) Я бы, – говорит, – её за этакую милость камнем убил. Хорошо им, – говорит, – что войны нет; а как бы была война, то я бы навострил саблю на этих генералов...»
Тогда тут один в голубом кафтане говорит:
«Вот, – говорит, – любимчик царицын, Разумовский Алексей Григорьич... Приехал он в Питер совсем в убогом платье, а теперь в золоте ходит. А всего только и делает, что собак за зайцами гоняет. Недавно кто-то при Разумовском докладывал государыне, что придворную псовую охоту надо бы поубавить, потому что её очень много и денег она из государственной казны съедает гибель. И государыня на то совсем было согласилась. «Тогда, – сказала она, – надо той охоты убавить». Но Разумовский уже тут как тут: «Ежели изволите приказать той охоты убавить, то я прошу ваше величество, чтобы меня от императорского двора уволить». И государыня тогда сказала: «Зачем, – говорит, – убавлять, можно и ещё прибавить...»
Рассказывает он это, а другой в нашей кучке ему поддакивает.
«Потому-то, – говорит, – наша Россия и разорилась. Откуда они пришли, что владеют нашим государством? Царица всё ездит да гуляет. Она б, – говорит, – ездила в коллегии[68] да дела делала, а то ездит всё на охоту или в маскарады. Вон на Оперный дом семьдесят тысяч рублей издержано. Небось когда желала принять престол российский, так всех обольстила, как лисица, а ныне ни на кого смотреть не хочет. Народ оттого её и не любит, а сама она народа боится и всегда в трусости находится. Да и наследничек её, Петр Федорович, того же десятка. Недавно ехал он мимо солдатских казарм верхом на лошади, и во время обучения солдат была из ружья стрельба; и он той стрельбы испугался и запретил стрелять, когда он мимо проезжает».
Я в малахай свой вцепился обеими руками, слушаю все это. «Ну, – думаю, – и дела у нас в России!»
А мужичок тот босоногий так расшумелся:
«Я б, – говорит, – взял пушек пять и пальнул бы в неё. Хоть бы её и не было».
И как сказал он это, вдруг слышу: «Лови! Держи!» Рассказчики мои – кто куды; мужичок босоногий так даже на четвереньках скоренько уполз и в ямке какой-то пропал. Я тоже вслед за другими, шубу с кафтаном задрал, бегу, а навстречу мне верховой флажком машет. Я заметался, а малахай с меня наземь. Я – за малахаем, а тут один хвать меня за ворот.
«Вон он, – говорит. – Тебя-то мне и надо! Ты, – говорит, – государственный преступник, и на таких, как ты, мне выдана бумага».
Я малахай напялил, за малахай одною рукою держусь, а другою показываю, что, дескать, немой я и языка не имею, мычу себе так понемногу. А он тем временем затащил меня в какой-то двор, и выскочили тут ещё двое и с ними баба. И баба та кричит:
«Бейте его! – кричит. – Чего на него смотреть, я его давно знаю!»
Ну, тут один треснул меня по загривку, мне даже больно стало, так что малахай с меня опять свалился, а я забыл, что я вовсе нем, и говорю:
«Голубчики, что же вы так больно деретесь?»
А он мне:
«Это, – говорит, – тебе пока задаток. Ты, – говорит, – против царицы злоумышляешь. Снимай, – говорит, – сейчас сапоги. У вас, – говорит, – в сапогах всегда воровские письма».
Я снял сапоги, а он их и брось той бабе.
«Снеси, – говорит, – Маланья, в клеть, посмотри, нет ли у него в сапогах каких-нибудь воровских писем».
«Для чего, – говорю, – голубчики, в клеть? Я думаю, и на дворе посмотреть можно, не ночь ведь...»
А он на слова мои хоть бы что.
«Теперь, – говорит, – шубу снимай: у вас и под шубой бывают воровские письма».
Я и шубу свою овчинную снял; он и её бросил Маланье.
«Посмотри, – говорит, – заодно и шубу».
Я тут про малахай свой вспомнил, тянусь за малахаем; пропадай, думаю, сапоги и шуба, цел был бы малахай... А он, мучитель мой, заметь это: поднял с земли малахай, да так и обомлел с малахаем в тиранских руках своих. Взвесил это он в руке малахай.
«Эге, – говорит, – вон оно что!»
Хвать с пояса ножик, малахай в один миг изрезал. Оттуда – и рублевики и червончики...
«Это, – кричит, – поддельные деньги, и этого, – говорит, – так нельзя оставить!»
А в то время пришла Маланья из клети и говорит, что в шубе у меня и в сапогах будто бы полно воровских писем.
«Ну, – говорит он, – я не могу тебе сапог и шубы выдать, потому что это против тебя улики; однако малахай возьми».
Бросил он мне выпростанный малахай и поганые эти лапти с онучами, что на мне видишь.
«Ну, теперь, – говорит, – обувайся, и пойдем».
«Куда, – спрашиваю, – голубчик, идти-то?»
«Там, – говорит, – узнаешь. Ты сам, – спрашивает, – откуда?»
«Повенецких, – говорю, – земель».
«Не раскольник? – говорит. – Ну, да, – говорит, – меня не обманешь: я сразу вижу, что раскольник».
Повел он меня, а тут уже смеркается, и непогода такая! Ветер кафтанишко мой под ноги мне подбивает. Привел он меня к заставе, со стражей заставной шу-шу – пошептался – и за заставу меня вывел. «Куда, – думаю, – ведешь ты меня, мучитель, и за что на меня напасть такая?»
«Отпусти, – говорю, – меня, голубчик, с миром: что те во мне!..»
Он посмотрел на меня таково.
«Ну, – говорит, – ладно. Я, – говорит, – тебя прощаю. Только ты этими делами больше не занимайся и иди, не оглядывайся. А если вздумаешь в город воротиться, то тебя у любой рогатки схватят. И я не посмотрю, что ты Повенецких земель, а повелю тебя казнить смертью».
Дела!.. – мотнул в заключение головою Семен Пафнутьич и снова схватился за свой малахай.
XXII. ПОГОНЯ
Глухой шум, доносившийся со стороны города, заставил путников насторожиться. Тимофеич крикнул Степана и Ванюху, ушедших вперед, и когда те подбежали, уже ясно было, что это не одна и не две лошади отчетливо барабанят по обсохшей дороге. Беглецы, спасавшие свою жизнь, растерянно поглядывали друг на друга, не ведая, куда сунуться, за что ухватиться. Канавы, которою доселе была окопана дорога, не было больше. Ровный болотистый луг расстилался во все стороны, со всех концов охваченный небоскатом. Но впереди виден был мост, куда безо всякого уговора сразу бросились все четыре беглеца.
