Аркадий Вайнер - Карский рейд
— Николай Петрович, прямо по курсу — большой дым!
Шестаков схватил бинокль, прижал глаза к окулярам, подводя постепенно резкость.
И в поле зрения сразу приблизился, стремительно вырос грозный силуэт крейсера. Вот он сфокусировался, стал отчетливо виден: огромный, хищный, чудовищно разрисованный — кругами и полосами — во все цвета радуги. И без государственного флага. Пират.
— Николай Павлович! — снова крикнул Иван Соколков. — Это небось англичане?
— Вахтенный Соколков! — командирским голосом скомандовал Шестаков. — Государственный флаг Российской Республики — на гафель! Подними сигнал: «Вы находитесь в территориальных водах РСФСР. Дайте свои опознавательные!»
По гафелю поползло на самый кончик снасти красное полотнище. В руках у Соколкова замелькали разноцветные флажки, передавая выше сигнал.
Шестаков внимательно разглядывал в бинокль крейсер — пират приближался с каждой минутой и на сигнал «Трувора» пока никак не реагировал.
Шестаков велел Соколкову:
— Передай еще дополнительный сигнал по международному своду «Викта-фокстрот» и «Чарли-Сиэра»[2]… — И крикнул в сторону радиорубки: — Радист! Сообщение о встрече — в эфир! Открытым текстом на волне каравана!..
Рейдер стал виден невооруженным глазом.
— Коля, это и есть крейсер? — тихо спросила Лена.
Шестаков для верности перелистал международный справочник с силуэтами военных кораблей.
— Да, Леночка, — со вздохом сказал он. — Судя по всему, это и есть тяжелый броненосный крейсер «Корнуэлл». Вот, значит, кого они к нам послали…
Соколков, держа в руках свод международных морских сигналов, сообщил:
— Николай Павлович, они подняли до половины «зэт-эл» — «Зулу-Лима»…
— «Ваш сигнал принят, но не понят», — перевел Шестаков Лене. — Вот разбойники!
Лена не успела ответить — борт крейсера осветился короткой вспышкой, и только потом, издали, раскатом донесся грохот артиллерийского залпа.
И сразу же по правому борту «Трувора» поднялись в небо два огромных столба воды.
В дверях рубки появился радист Солдатов. И сразу же все понял.
— Николай Павлович! — крикнул он. — Прощайте! Я уж до конца в радиорубке!
— Алеша! Шпарь все время передачу о нападении. Это «Корнуэлл». Давай!..
Шестаков резко повернул штурвал направо, отворачивая буксир в сторону берега. Соколков, бросив сигнальный свод, спрыгнул с мостика на кормовую надстройку.
Встал к пулемету Гочкиса на турели и, передернув затвор, изготовился к стрельбе.
Ударил новый залп с борта крейсера, и два высоких всплеска встали перед носом «Трувора».
Шестаков крикнул в переговорную трубку в кочегарку:
— Федор, Василий, все! Вахта кончена! Поднимайтесь!..
Соколков прильнул к прицелу и хлестнул в сторону крейсера длинной очередью.
Новый залп, всплеск по левому борту — и страшный треск: трехдюймовый снаряд попал в борт «Трувора». Из дыры в палубе вырвались языки пламени и дым.
Лена подошла к Шестакову, обняла его за плечи. Потом поцеловала его в лоб.
— Не бойся, Леночка, — бормотал Шестаков. — Не бойся… Мы успеем выброситься… это не страшно…
Опять ударил залп. Попадали реи мачты, загорелась шлюпка.
Рухнувший обломок мачты ударил Соколкова по голове, и он упал на палубу.
А пират не унимался — борт крейсера осветился очередной вспышкой, и снаряды легли рядом с кормой, подняв огромную волну.
Накатившись на палубу, она вмиг смыла тело Соколкова в море.
Из трюма выскочил Федор Гарковец и бросился к умолкшему пулемету. Но не успел занять места — шальной осколок повалил его у турели.
Лена быстро поцеловала Шестакова и выбежала из рубки, крикнув:
— Коленька, я не боюсь!.. Мы еще снова родимся… Коля-а! Мы всегда будем вместе-е!..
Она бежала к пулемету. Но тоже не успела: рядом с ней в надстройку попал снаряд…
Шестаков видел, как Лена медленно оседает на палубу. Она держалась руками за грудь, и между узкими ласковыми ладонями расползалось большое красное пятно. Упала. Широко открытые глаза неподвижно отразили равнодушное серое небо.
И наступила тишина, которую только подчеркивало жадное шипение горящего дерева. И тихий плеск воды у борта.
Круто накренившись на нос, «Трувор» медленно уходил под воду.
…Из-под обломков разбитой рубки выполз окровавленный Шестаков. Он оглядел разгромленный горящий кораблик.
Он медленно переводил взгляд — от носа до кормы — и видел распростертого около рации Солдатова…
…скрюченное у борта тело Федора Гарковца, которого уже лизал огонь…
…наполовину свесился с борта убитый Василий Зирковенко…
…на площадке у пулемета лежала на спине Лена…
Шестаков поднял взгляд на застопоривший машины крейсер — от него к «Трувору» ходко шел моторный баркас…
По крутому трапу он пополз на палубу. Сорвался, упал, потерял сознание…
Пришел в себя и снова пополз на корму.
Дополз до тела Лены, приподнялся на локте, всмотрелся в ее лицо, и по его закопченным окровавленным щекам, по сгоревшим усам, через искромсанный рваным шрамом подбородок потекли слезы…
Потом он обессилено упал на доски и долго смотрел в огромное бездонное небо, блекло-серое, бесконечное, безразличное.
Наконец, словно вспомнив что-то, он приподнялся снова и увидел, баркас с англичанами уже подошел к самому борту «Трувора».
Собрав все силы, Шестаков дополз до турели. Поднялся, встал на ноги.
И в упор открыл огонь из пулемета по баркасу.
Попадали убитые, закричали раненые, уцелевшие в ужасе стали прыгать в воду.
На крейсере это увидели. И тогда раздался мощный залп — прямое попадание!
Оглушительный взрыв.
И обломки «Трувора» стремительно исчезли в сизой вспененной воде океана…
На рейд Архангельска суда каравана вернулись в середине августа.
Головной ледокол «Седов» швартовался у центральной причальной стенки, остальные корабли бросили свои якоря по обе стороны от него.
Мужественных моряков встречал весь город. Гром и сиплое дыхание духовых оркестров разносились по всему Архангельску. Ветер развевал сотни флагов и кумачовых лент.
Среди людей царили праздник и ликование…
А Чаплицкий в это время сидел в задней комнате трактира Муратовых и пил. Перед ним стояла зеленая четвертная бутыль, он наливал мутный первач в стакан, с отвращением проглатывал зелье, мучительно морщился, занюхивал коркой, что-то бормотал себе под нос и снова наливал.
Пил он уже не первый день. Лицо его одрябло и распухло, во взгляде застыла печать безразличия и отупения.
