Густав Эмар - Валентин Гиллуа
Между тем известия быстро сменялись одно другим и становились все неблагоприятнее.
Инсургенты сначала попробовали овладеть домом президента, но, после довольно серьезной битвы, понеся потери, они отступили на улицы Такуба, Монтерилло, Сан-Огюстин, построили баррикады и вели ожесточенную перестрелку с войсками президента.
Пушки гремели на площади, пули производили большие опустошения в рядах инсургентов, которые отвечали только криками бешенства и усиливали выстрелы.
Полковник Лупо овладел двумя заставами, куда беспрерывно прибывали новые подкрепления к инсургентам; они уже овладели третьей частью города; иностранные негоцианты, поселившиеся в Мехико, выставляли свой национальный флаг на домах, в которых они заперлись, в сильнейшем беспокойстве.
Президент оставался неподвижен посреди арены, хмуря брови при каждом новом известии и в гневом ударяя сжатым кулаком по седлу своей лошади.
Вдруг какой-то человек проскользнул между ногами лошадей и слегка коснулся сапога президента. Тот с живостью обернулся.
— Ах, — вскричал он, узнав его, — наконец! Ну что, Курумилла?
Индеец ничего не отвечал, а только сунул ему в руку бумагу, сложенную вчетверо, и исчез так же мгновенно, как появился.
Президент развернул записку и пробежал ее глазами. В ней заключались только эти слова, написанные по-французски:
«Все идет хорошо. Нападайте сильнее».
Лицо президента прояснилось; он гордо приподнял голову и, взмахнув шпагой с воинственным видом, закричал голосом, который услышали все:
— Вперед!
Вонзив шпоры в бока лошади, он поскакал во весь опор, а за ним большая часть его войска; остальные же остались в прежнем положении до новых распоряжений.
— Теперь, — сказал президент, обернувшись к офицерам окружавшим его, — партия выиграна, через час инсургенты будут побеждены.
Точно, дело совсем переменилось. Вот что было.
Валентин, как мы сказали, нанял один дом на улице Такуба, в другой в окрестностях заставы Сан-Лазаро. В ночь накануне этого дня пятьсот решительных солдат под командой верных офицеров были введены в дом на улице Такуба, где были спрятаны таким образом, что никто не подозревал их присутствия. Столько же нашли укрытие в доме близ заставы Сан-Лазаро.
Дон Марсьяль во главе довольно сильного отряда засел в небольшом доме, принадлежащем капатацу, и как только Карперо уведомил его, что дон Себастьян уехал на парад, дон Марсьяль прошел в его отель через известную нам дверь и овладел отелем, не сделав ни одного выстрела.
Тигреро немедленно устроил западню, в которую попались главные инсургенты, они являлись, думая встретить в отеле дона Себастьяна, и тотчас попадали в плен.
Когда эти три пункта были заняты, правая сторона ждала что будет дальше. Полковник Лупо напал так стремительно и неожиданно на заставу Сан-Лазаро, что ему никак нельзя было помешать сжечь ее. Правда, после ожесточенного сражения, полковник наконец был вынужден отступить и повернуть своих солдат к главному корпусу инсургентов, которые еще были властелинами центра города.
Мы сказали, что в Мехико все дома кончаются террасами, поэтому при всех политических беспорядках уличные сцены повторяются на крышах, тактика, принимаемая в подобных случаях, состоит в том, чтобы поставить войска на террасы. По странной случайности, инсургенты, захватив главные улицы, забыли или, лучше сказать, пренебрегли занять дома.
Вдруг террасы на улице Такуба, по соседству с Главной площадью, покрылись стрелками, открывшими адскую стрельбу по инсургентам, сгруппировавшимся под ними. Тот же самый маневр исполнялся на улицах Монтерилло, Сан-Огюстин, и даже на террасе дворца президента появились солдаты.
Артиллеристы, стрелявшие до сих пор издали, подвинули свои пушки к самому входу улицы и, несмотря на выстрелы инсургентов, бесстрашно поставили свои батареи и начали осыпать картечью защитников баррикад.
Почти тотчас зашли в тыл инсургентов войска, верные правительству, поддерживаемые стрелками на террасе. Инсургенты почувствовали себя погибшими. Они находились уже не между двух, а между трех огней; однако они сопротивлялись мужественно, зная, что если попадутся живыми в руки победителя, то будут беспощадно застрелены, поэтому они давали себя убивать с индейским стоицизмом, не отступая ни на один шаг.
Дон Себастьян обезумев от бешенства, без шляпы, с лицом почерневшим от пороха, в мундире, разорванном в нескольких местах, заставлял свою лошадь перескакивать через трупы и слепо скакал в самую середину батальона президента, а за ним небольшое число преданных друзей, которые отрешенно давали себя убивать возле него.
Битва положительно переходила в резню; обе партии — как это, к несчастью, всегда случается в междоусобных войнах — сражались с тем большим ожесточением, что для многих из них политика была только предлогом, и они пользовались случаем насытить личную ненависть и отомстить за старые обиды.
Однако дело не могло продолжаться таким образом, надо было во что бы то ни стало выйти из этого ужасного положения.
Герреро, не зная, что дом его занят войсками президента, решил добраться до своего отеля, укрепиться там и добиться почетной капитуляции для своих товарищей и для себя. Задумав этот план, он захотел его исполнить.
Дон Себастьян собрал вокруг себя оставшихся в живых мужественных товарищей, составил из них группу немногочисленную, потому что картечь и пули сделали ужасные опустошения в рядах инсургентов, но все людей решительных, и поместился во главе их.
— Вперед! Вперед! Двинемся! — закричал он, устремившись на неприятеля.
Его сообщники последовали за ним с воем бешенства.
Натиск был ужасен, схватка отчаянная в продолжение четырех или пяти минут, страшная тишина наступила в смешанной толпе сражавшихся с ожесточением друг против друга.
Они дрались грудь в грудь и закалывали друг друга без всякой пощады, отбросив уже огнестрельное оружие и предпочитая действовать саблями и штыками.
Наконец войска президента начали отходить. Инсургенты воспользовались этим, чтобы удвоить свои усилия, уже сверхъестественные, и добрались до отеля.
Ворота были выбиты в одну минуту и все, как попало, устремились на двор. Они были спасены! Потому что, наконец, достигли убежища, где надеялись защищаться.
Но произошло нечто ужасное: галерея, занимавшая глубину двора, и лестница были целиком заняты солдатами; как только появились инсургенты, ружья поднялись, огненный ураган налетел на них, как ветер смерти, и тотчас груда трупов усыпала двор.
Оставшиеся в живых инсургенты, испуганные этим внезапным нападением, которого они вовсе не ожидали, быстро отступили назад, инстинктивно отыскивая выход. Творилось что-то ужасное; битва приняла гигантские размеры. Отгоняемые во двор преследовавшими их солдатами, отбрасываемые назад теми, кто в них стрелял, а теперь колол штыками, несчастные, обезумев от ужаса, не думали даже о том, чтобы защищаться, а бросались на колени перед своими палачами и, складывая трепещущие руки, умоляли о сострадании нападающих, которые, опьянев от крови, одержимые той ужасной страстью к убийству, которая на поле битвы овладевает самыми холодными людьми, убивали их, как быков на бойне, и, вонзая в них с хохотом свои сабли и штыки, испытывали странное наслаждение, видя, как жертвы их изгибались с жалобными криками в последних конвульсиях.
