Явлат Ильясов - Месть Анахиты
Фортунат, все еще бледный, но уже немного приободрившийся, стоял на берегу, опираясь на палку, и смотрел на густую желтую воду.
В ней больше песка и глины, чем влаги. Ил оседает во время разлива, который длится, как говорят, с середины марта по сентябрь, на обширных полях. Вот почему земля в этих краях плодородна. Приобрести пять югеров этой жирной земли — и ты до конца своих дней не будешь знать нужды…
Но Крассу мало пяти жалких югеров. И пятисот. И пяти тысяч. Ему нужен весь Восток. Он хочет дойти до тех пределов, где начинается Великий шелковый путь.
— Сколько лет уйдет на это? — уныло сказал бедный Тит.
Они теперь поменялись местами. Не только званием, но и настроением: Тит сник, Фортунат распрямился.
— Ну как ты — сможешь? — спросил участливо Красс, подойдя к Фортунату.
— Смогу, — хмуро ответил молодой центурион. — Теперь я все смогу! Я, — сказал он, тронутый вниманием Красса, — преодолел здесь какую-то преграду… — Он прикоснулся к груди.
— И слава Юпитеру! — улыбнулся Красс. — Со всеми новобранцами это бывает.
Да, наверное. Так случилось, может, с отцом. И с Титом. Все, должно быть, смолоду мечутся в поисках правды. Которой не было никогда и не будет.
Правда — в деньгах! Чем ты богаче, тем больше ты прав перед всеми.
Потаскуха из харчевни и та не станет с тобой разговаривать, если у тебя нет драхмы…
Человеку нужно, чтобы рядом с ним всегда находился отец. Фортунат искательно протянул к «императору» руку. И Красс, отмякший нынче душой по случаю грядущих великих событий, с чувством пожал ее. Левой рукой. Правой он уже не владел.
Проклятое кольцо. Действительность для Красса постепенно сужалась к этой золотой дурацкой безделушке.
Старик от медлительной жизни тучнел с каждым днем. Все у него отекало и обвисало: брюхо, лицо, кожа на руках и ногах. Палец, уже голубой, а не белый, растолстел и расплылся; кольцо утонуло в нем, — чтобы его разглядеть, нужно большим пальцем левой руки разгладить складку на мизинце правой.
Распилить? Непременно заденешь кожу. Но Красс боится боли…
Особенно бесил его камень. Он уже желто-розовый, палевый. Необъяснимо! Рубины не выцветают. Почему же этот ведет себя так странно? Почему?
Небо, как бы в ответ на его болезненный вопрос, вспыхнуло неистово ярким, до боли в глазах, алым пламенем, перевернулось и с грохотом, пригнувшим к земле все живое, ударило Красса по темени.
Он упал.
От громового удара неимоверной силы река, от самых ее далеких истоков, как бы встала, вздрогнув, с каменистого ложа и со всеми изгибами, крутыми поворотами и множеством крупных и мелких притоков ослепительной желтой молнией повисла над головой.
Рядом с ней огневым чертежом взметнулась другая. И все закричало от ужаса, увидев, как на холме за Евфратом, где Красс собирался разбить новый лагерь, с треском разлетелись камни на вершине и запылал на склонах кустарник.
Все реки, о которых размышлял перед тем Фортунат: желтые, красные, синие, белые, — поднимались на дыбы и, дрожа, запечатлевались в небе, как на писчей доске, собственными извилистыми огненными изображениями.
— Это они! — вопил, как безумный, Тит. Он тоже упал от грома. — Это их стрелы! — Он обхватил Фортунату колени. — Прости! Я виноват. За мои грехи…
— Встань! — старался перекричать центурион небесный грохот. — Еще неизвестно, за чьи грехи…
От яростно полыхающих молний, казалось, в небе вырос диковинный огненный лес; затем оно превратилось в одну исполинскую шаровую молнию. Все на земле засветилось. По волосам людей, по гривам коней с треском побежали сиреневые искры.
Лошадь Красса в блестящей сбруе шарахнулась в сторону, увлекла за собой возничего — и вместе с колесницей исчезла в бурных волнах.
Огромный, дико грохочущий смерч, внезапно возникший на том берегу, зловеще кружась, как дракон, спустился к воде, всосал, визжа, понтонный мост и, утробно крякнув, выплюнул обломки…
И сразу все стихло. Буря кончилась так же внезапно, как и началась. В Риме тоже случаются бури. Но если тучи там проливаются благодатным обильным дождем, то здесь они оседают вниз сухой горячей пылью…
Никто в римском войске не сомневался, что буря была знамением свыше. Легионеры с надеждой следили за Крассом: может, он тоже это поймет и прикажет повернуть назад?
Но Красс приказал, задыхаясь:
— Восстановить переправу!
Его не напугать небесным блеском и треском…
Солдаты с неохотой взялись за топоры. Если б за все перед богами пришлось отвечать одному лишь Крассу, тогда бы ладно…
Вода сосуще хлюпала меж бревен. С востока дул тугой ровный ветер. Первый орел, когда его подняли на древке, повернулся клювом назад. Видно, от ветра. Но солдатам, приступившим к переправе, казалось, что повернулся он сам собой.
Немало выпало в те дни худых примет.
Солдаты после переправы не хотели строить лагерь на злополучном холме, пораженном молнией. Но Красс был непреклонен:
— Мы на вражеском берегу! Это самое удобное место…
Пока легионеры окапывались, повара готовили обед. И надо же случиться такому: при раздаче еды в первую очередь предложили чечевицу и соль. У римлян это знак траура. Их ставят перед умершими.
Желая взбодрить приунывших солдат, Красс произнес перед ними краткую речь и смутил еще больше:
— Мост я велю разрушить, чтобы никто не вернулся назад…
Он хотел, видно, сказать, что настолько уверен в удаче и римское войско уйдет так далеко вперед, что жалкий мост ему просто уже не понадобится.
Но фраза получилась двусмысленной. «Императору» б надо было, осознав всю ее неуместность, объяснить ее смысл оробевшим солдатам. Красс этим пренебрег. «Со свойственной ему самоуверенностью», — подумал недовольный Кассий. Он не знал, что причиной путаницы в словах начальника служило иное.
У Красса нестерпимо разболелась рука. Мост, легионеры, парфяне, предстоящий поход и все остальное из его состояния вытеснил хворый собственный палец, который уже начинал синеть…
Легионеры вовсе пали духом.
Военный трибун Петроний, поразмыслив, дал жрецам, находившимся при войске, знатный совет: принести богам очистительную жертву. И все сразу встанет на место.
Но ничего хорошего из этой затеи тоже не вышло. Когда, выбрав белого быка, жрецы закололи его и старший из них протянул Крассу, одетому в белую тунику, внутренности животного, в синем пальце полководца синей молнией полыхнула боль.
Он вскрикнул — и уронил кишки и прочее наземь. Все опечалились. Красс виновато улыбнулся:
— Такова уж старость! Но меч я свой не уроню…
