Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень со львом
Франсуа привычно изображал медведя, но кривляться как раньше уже не мог. Вместо смешного ворчания, которое он должен был издавать, у него вырывались душераздирающие стоны. Комедианты заволновались. Среди публики воцарилась некоторая неловкость. Что происходит? Все ждали фарса, а вместо него получили какую-то драму. Медведь должен быть смешным, а этот прямо слезы выжимает. Стенания Франсуа было больно слышать. Казалось, человеческая душа, заключенная в звериной оболочке, молила об избавлении, о признании, словно хотела заявить всем, кто видел лишь звериную морду, когтистые лапы и шкуру: «Я — человек!»
Пьеса закончилась в гробовой тишине. Всеобщее замешательство достигло предела. Франсуа неотрывно смотрел на свою крестную мать и вдруг, даже не сознавая, что делает, бросился к ней.
Раздался крик изумления. Люди видели, как медведь, словно обезумев, промчался через весь зал и упал на колени перед Жанной де Пентьевр. Стражники устремились к нему с поднятыми мечами, но Жанна остановила их. Она вгляделась в этого белокурого юношу, грязного, заросшего щетиной, в лохмотьях под медвежьей шкурой.
— Кто ты?
— Я тот, кого вы держали на руках в день святого Юбера в тысяча триста тридцать седьмом году… ваш крестник Франсуа де Вивре…
Ответ вызвал изумление среди присутствующих. Гости дружно уставились на Жанну и Франсуа. У всех возникло впечатление, что они присутствуют при сверхъестественном событии.
И тут Франсуа поведал свою печальную повесть. Он рассказал о бегстве из Куссона, о вызволении из котла своего оруженосца, о безумном замысле, возникшем в его голове под воздействием алкогольных паров, о скитаниях по лесу Броселианд, об убийстве медведя и о его долгом искуплении. Жанна де Пентьевр, выслушав его в молчании, встала. Она чуть прихрамывала, но этот физический недостаток ничуть не умалял ее величественности.
— Ты согрешил, Франсуа! Ты повинен в грехе глупости и гордыни! Ты хотел прославиться, прежде чем стать рыцарем, и вполне мог бы это сделать. Разве неведомо тебе, что права мои попраны Жаном де Монфором и Эдуардом Английским? Разве неведомо тебе, что англичане хозяйничают в Бретани и по всей Франции? Что идет война?
Франсуа заплакал.
— Разве неведомо тебе, что ты — мой вассал и обязан мне своей службой, как своему сюзерену, под страхом бесчестия и смерти?
— Я прошу прощения…
— Просить прощения легче, чем заслужить. Ты хотел стать рыцарем, достойным легенды, но что же ты обрел? Лже-фею, лже-чудовище и собственный подлинный позор. Ты был настолько глуп и самонадеян, что не смог даже понять, что поэты, приукрашивая подвиги, побуждают нас совершать те, что попроще, но зато нам по плечу.
Жанна де Пентьевр смягчилась.
— Но я не стану более попрекать тебя. Извинением тебе служит твой возраст и то, что тебе хватило мужества принять искупление. Ты хорошо сложен, и мой кум Ангерран дал тебе превосходное рыцарское воспитание. На тебе должно быть не это постыдное тряпье, а доспехи. Я кладу конец твоему испытанию!
Франсуа, по-прежнему не поднимаясь с колен, указал на Рену и ее спутников, стоящих в глубине зала.
— Я обещал оставаться с ними, чтобы отработать смерть их медведя.
— Они получат достаточно золота, чтобы купить себе хоть десяток.
— Как смогу я отблагодарить вас?
— Взяв оружие в руки, ибо настала пора. Встань, Франсуа де Вивре! Свои настоящие подвиги ты совершишь, сражаясь с людьми, а не с химерами. И я не думаю, что это будет легче: в жизни настоящие чудовища встречаются не так уж редко.
Повелительным жестом она велела ему сбросить медвежью шкуру. Потом улыбнулась:
— Да и настоящие феи — тоже.
Франсуа и Туссен еще некоторое время оставались в замке Ламбаль. Когда они уезжали, уже никто не смог бы узнать в них двух босяков из компании странствующих комедиантов. Франсуа был одет, как герцог. Жанна де Пентьевр отдала его в руки своих личных портных, которые воспользовались самыми редкими из тканей. Поскольку стояла зима, ему сшили роскошный плащ, и Франсуа, вошедший в замок в вонючей медвежьей шкуре, вышел из него в одеждах, украшенных шитьем и подбитых горностаем.
Что касается Туссена, то метаморфоза была не менее разительной. Со времени своего освобождения он одевался во что попало, в основном в те обноски, которыми снабдили его сердобольные зеваки из Сен-Мало. Но с тех пор все это запачкалось и истрепалось в лесных скитаниях. Сейчас же он облачился в черно-красную ливрею — цвета де Вивре.
В последний раз Франсуа явился преклонить колена перед своей крестной матерью. Когда они уезжали, та велела трубить в трубы.
Сразу в Куссон Франсуа не поехал. Он сделал крюк через лес Ланноэ, чтобы повидать Божью Тварь. Короткая встреча с этой странной женщиной оставила в его душе глубокий след, и у него возникло предчувствие, что свидание с ней — это последнее, что ему надлежит исполнить, прежде чем окончательно вернуться домой.
Они с Туссеном добрались до леса Ланноэ в начале февраля 1355 года. Первый же встреченный крестьянин указал им дорогу к хижине повитухи, низко поклонившись молодому сеньору с его пажом. Хотя был февраль, но стояла невероятно теплая для зимы погода. Распевали птицы, и почти повсюду из земли уже пробивались цветы.
Когда они постучались в дверь хижины, им никто не ответил. Они вошли. Божья Тварь покоилась на своем ложе, точнее, на том, что его заменяло, — на простой доске, положенной прямо на землю. При их появлении она даже не шевельнулась. Они подошли поближе…
Ее физиономия, как и прежде, не походила на лица прочих человеческих существ, но теперь не оставалось никакого сомнения: Божья Тварь при смерти. Кожа приобрела землистый оттенок и покрылась потом; закрыв глаза, старуха тяжело дышала.
Франсуа склонился над ней:
— Я Франсуа де Вивре… Мое испытание закончилось, я пришел, как вы просили…
Губы Божьей Твари шевельнулись:
— Холода настают…
— Нет, наоборот, сейчас очень тепло. Можно подумать, уже весна…
— Холода настают… Ужасные холода…
Затем Божья Тварь открыла глаза.
— Это ты, Франсуа? Тот самый, дитя Всех святых?
Франсуа утвердительно кивнул.
— Это я помогла тебе родиться на свет… Тебе нужно терпение. Вот что тебе понадобится больше всего — терпение.
Божья Тварь хотела добавить еще что-то, но вдруг закрыла глаза и принялась хрипеть. Прошло немалое время, прежде чем она привстала на своем ложе, не говоря ни слова. Раскрыв ладони, она вытянула руки вперед, потом медленно убрала их обратно. Потом снова… Туссен ответил на немой вопрос своего господина:
— Это она как бы роды принимает.
Настала ночь. Они зажгли единственный источник света, который смогли отыскать, — крошечную лампу. Вскоре после этого Божья Тварь умерла. Они опустились на колени… И вот тогда задул ветер, предвестник пурги.
