Александр Прозоров - Царская сабля
Он хотел сказать, что не мыслит жизни без звуков ее голоса, что нет ничего прекраснее разлета ее бровей и омута глаз, что жемчуг ее зубов и кармин губ лишают его разума, что он умирает, зная о ее близости и одновременной недоступности. Что он готов продать душу, лишь бы хоть раз притронуться губами к ее коже, готов принять в себя еще сотню копий, лишь бы ее ладонь снова охладила его горячий лоб…
Однако буквами на бумаге вся эта страсть выглядела так, будто у Мирославы дырки вместо глаз, губы из тряпки, а сам Басарга казался полудохлым юродивым дьяволопоклонником, склонным к самоубийству…
Юный воин в ярости рвал бумагу, тянулся за следующим листом, благо Софон оставил ему целую стопку, снова начинал писать – и снова, перечитывая, поражался получившемуся бреду и собственной криворукости.
Несколько часов стараний, мук и переделок вылились в записку размером всего лишь на половину листа глянцевой тисненой бумаги. Басарга как раз заканчивал еще раз переписывать свое послание, когда дверь приоткрылась и внутрь заглянул Илья Булданин, немедленно шмыгнувший носом и втянувший голову в плечи:
– Басарга, дружище… Ты это… Ты прости меня, сделай милость. Ну, дурак я, дурак. Признаю, дурак безмозглый. По дурости я это в церкви той ляпнул. Вечно у меня язык впереди головы скачет… Ну, хочешь – голову мне сруби, коли такой уж никчемной оказалась. Хотел о тебе заботу проявить, а вышло, будто обиду причинил…
Боярин чуть выждал. Ножей в него Басарга метать не стал, из лука тоже не выстрелил. Илья приободрился и вошел в светелку, закрыв за собой дверь.
– Кабы меня девица красная от верной смерти спасла, мне бы она тоже краше неба казалась и дороже любых самоцветов. А княжна еще ведь и умная, и знатная… Прощаешь?
– Оставь меня… – Боярский сын, пыхтя над своим творением, слишком погрузился в письмо, чтобы отвлекаться на минувшие обиды.
– Да я отныне любому глотку перережу, кто хоть слово плохое про твою княжну ляпнет, дружище! – обрадовался Илья, кинулся вперед и крепко обнял Басаргу за плечи. – Ну что, мир? Мир, да? Братство и преданность! Одна кровь, одна клятва, одна братчина!
– Убью!!! – взревел Басарга. – Из-за тебя чуть кляксу не посадил!!! Оставь меня, ирод окаянный!
– Да ну, дружище! – отдернув руки, отступил боярин Булданин. – Мы же не девки, чтобы по углам кукситься и губы друг на друга выкатывать! Я твой побратим с того дня, как в Арской башне вместе засели, и до гроба. Вместе кровь проливали, вместе смерти в глаза смотрели. Вместе отныне до гроба связаны. За тебя готов в любой час саблю обнажить. А ты? Станешь со мною рядом, коли о помощи попрошу?
Басарга вздохнул, отведя руку с пером далеко в сторону, потом подправил букву «К» в начале творения, добавив завиточков, подчеркнул заверение в уважении своем и удовлетворенно выдохнул:
– Вроде получается…
– Я знал, что ты друг! – снова порывисто обнял его Булданин. – Не серчай. Ну, ляпнул не подумавши, со всяким бывает. Но отныне завсегда за тебя буду, ты не бойся. Все, что нужно, сделаю. Хочешь, дворец Шуйский штурмом возьмем и зазнобу твою добудем? Хочешь, в пути ее отобъем? Ты, главное, за меня держись. Я знаю, что делаю.
– Ну что, написал? – без стука вошел в светелку боярин Зорин: в нарядном синем зипуне, в пышном берете с пером вместо шапки и с лоснящейся бородкой, вероятно, смазанной для удержания формы розовым маслом. – Заканчивай, а то не успеем сегодня. Придется неделю ждать.
– Чего?
– Как тебе сказать, дружище… – с размаху уселся на постель боярин Софоний. – Не знаю, как там у вас, в Воротынске, но в Москве знатные роды боярские, коли совсем не обнищали в ветвистости своей, на праздники церковные и в дни воскресные у себя в домах за столы сирых да убогих принимают да юродивых всяких от церквей местных. Дело сие, понятно, мужам без интереса, а к хозяйкам да дочерям боярским этот выводок вхож. Чтобы пожалиться могли, слезу пустить, копеечку выпросить да опосля за хозяек помолиться. Какое ни есть, а все же в терему развлечение. В иные дома этих попрошаек и вовсе каждый день пускают, вдовы на сию жалость слабы обычно. Однако Шуйские род самоуверенный, токмо в воскресенье ворота и открывают. То бишь сегодня ввечеру.
– Ты хочешь, чтобы я прикинулся нищенкой? – не понял Басарга.
– Да кто тебя пустит?! – расхохотался боярин. – Холопы тамошние не столь слепы, чтобы усов молодецких не заметить. Я возле церкви Знаменской юродивую нашел, что у Шуйских прикормилась. За гривенник убогая поклялась послание княжне Мирославе передать и ответа дождаться. Так что подпись свою ставь покуражистей, и пошли. О чем не досказал, красна девица сама додумает. Не то до следующего воскресенья случая ждать придется.
– Какую подпись? – переспросил Басарга.
– Не очень понятную, вроде знака общего для вас двоих. Чтобы родители, коли перехватят, не поняли, кто написал. Ну, и чтобы девице проще оправдаться было, коли у нее записку найдут. Скажет, от подруги или еще кого, да от наказания и уйдет.
– Понял, – кивнул боярский сын и вместо имени вывел всего две сплетенные буквы: «Б Л». Чуть откинулся, любуясь результатом, взмахнул листом в воздухе, дабы чернила высохли побыстрее, поднес к глазам и, убедившись, что капли впитались в бумагу, свернул письмо в трубочку. – Пошли?
Апрель успел достаточно прогреть Москву, чтобы огромные сугробы на улицах и дворах сошли на нет, превратившись в глубокие лужи и чавкающую грязь, однако князья Шуйские честь свою держали крепко, вся улица перед их дворцом была замощена дубовыми колодами, а вдоль заборов настелены еще и дощатые мостки.
Сгорбленная коротконогая старушенция, вся в платках, лохмотьях и с сальными волосами, ждала их здесь, неподалеку от ворот, жалобно покрякивая и протянув руку к прохожим. Боярин Зорин опустил в эту руку туго скрученное послание, монету, шепотом напомнил:
– Княжне Мирославе передай! Остальное получишь, как только ответ принесешь.
– Не боись, касатик. – Юродивая ловко спрятала грамотку за пазуху. – Все сделаю, не впервой. Неш-што не понимаю кручины вашей? – Она жалобно крякнула, перекрестилась и посоветовала: – А вы бы шли пока отсель. Не ровен час, дворня заметит.
Старушенция, словно проверяя свой голос, крякнула еще пару раз и заковыляла к калитке.
– Не обманет? – встревожился Басарга, глядя, как попрошайка стучится в калитку.
– Нет, не станет, – покачал головой Софоний Зорин. – Она же юродивая, они этим кормятся. Коли обманешь, то что? Украл гривенник да побирайся далее за корку хлеба. А вот если у боярина роман сердечный завяжется, то записочками молодые постоянно обмениваться начнут. Любовникам радость, а ей от каждого по гривеннику. Свидание устроить – тут уже полтину отмеряй. Коли же встречу долгую наедине, то и рубля никто не пожалеет… Потому-то у юродивых церковных в слободах такие дворы и стоят, что ого-го! Не всякому боярину по карману. На подаяние от баб кожевенных такое не скопишь.
