Николай Зарубин - Надсада
Приняло Николая и местное население, быстро привыкнув к его появлению в поселке с ящиком на ремне. Ребятня неотступно следовала за художником, для нее у него при себе всегда была пригоршня конфет. Помогали нести чистые холсты на подрамниках, пробовали тащить ящик, который «дядька Коля» называл мольбертом. Но ящик был для детских плеч тяжелый и неудобный. Когда устраивался для работы и начинал что-то набрасывать, шумно высказывали восхищение и могли наблюдать часами, как знакомые им постройки, перелески, кусты черемухи, дорога, колодец постепенно как бы переходили из реальности на холст. Удивлялись тому, что дядя Коля не пропускает ни единой детали: вот задравшаяся от времени дранина на крыше сарая, вот покосившийся столбик заплота, вот надломанная жердь прясла, вот разбитая стеклина в окошке бани.
Иногда Николай заходил к брату отца, Степану Афанасьевичу, где ему всегда были рады. Татьяна суетилась в кути, несла на стол что получше. Завязывалась беседа, и он много узнавал для себя нового. Так, к примеру, рождалась его картина о подвиге героя. Здесь же сошелся с сестрой Любой, и оказалось, что им есть о чем поговорить. К Витьке относился как к равному, да тот к тому времени превратился во взрослого парня и учился в Иркутске в институте, который заканчивал старший брат Владимир.
Не совсем складывались отношения только с самим Владимиром, хотя внешне они вроде бы вполне ладили.
К Николаю незадачливый кооператор относился не то чтобы настороженно, но остерегался говорить о его работе, а тем более давать какие-то оценки. Он понимал, что тот из другого, неведомого ему, мира творческих людей, жизни которых он не знал и не мог знать. Что это за мир и с чем его едят, Владимир задумывался мало, а если точнее, не задумывался вообще. Скорее относился с легкой иронией, как относятся к наивным рисункам детей. Не любил говорить и о себе, опять же, понимая, что Николай далек от его забот и всего того, ради чего затеваются кооперативы. Нельзя было не признать, что двоюродный брат из Тулы и образованнее, и начитаннее, и больше знает такого, в чем он полный профан. Поэтому разговора не получалось. Встретятся, перекинутся двумя-тремя фразами ни о чем и разойдутся.
Теперь ему хотелось поговорить, или, точнее, — слить накопившееся раздражение. Слить и знать, что сказанное не выйдет за пределы выселок.
Николай встретил брата как желанного гостя. Он знал от отца, что у того неприятности, и хотелось сказать что-то доброе, подбодрить, поддержать. Правда, отец о племяннике высказался мимоходом, с напускным равнодушием, какое исключает дальнейшие расспросы, а сын не стал настаивать, смекнув, что на то есть свои причины.
Вот и на этот раз Владимир спрашивал о том, как семья устроилась в Москве, что дает Николаю переезд в столицу.
— А что дает?.. В Туле, да хоть и в Иркутске, среди художнической братии я могу быть наипервейшей фигурой, но мои работы никогда не будут по достоинству оценены. И, потом, главное даже не в этом. Москва, какая бы она ни была: черствая, равнодушная, кичливая, заносчивая, — все равно иная высота, иной обзор, иной взгляд. Московские выставки собирают лучшие умы России, лучшие силы России, это гости из-за рубежа, критика, журналы, издательства, возможность продать работы в лучшие галереи, как отечественные, так и зарубежные.
— Ты здесь на выселках уже около десяти лет мажешь свои картинки (Владимир намеренно сказал в уничижительном тоне). Сколько здесь бываю, ты все в работе. На картинках твоих простые, ничем не знаменитые люди, какие есть в каждой деревне, районе, области. Короче, наши присаянские глухомани. Неужели ж они могут быть интересны тому же московскому посетителю выставок? Я могу понять, когда человек желает иметь в своей домашней коллекции портрет известного человека, о котором телек весь день горгочет, а кому, скажем, нужен портрет старого Воробья? Кому интересна простая бабка из поселка Ануфриево — поселка, о котором и в Иркутске не знают, не то что в Москве — я беру, к примеру, картинку, где моя мать встречает корову? И что за сюжет такой — бабка встречает ко-ро-ву?.. Дело это самое обычное, каким испокон веку занимались в сельской местности.
— Твоя мать, Татьяна Маркеловна, не просто женщина или, как ты назвал ее, — бабка из поселка Ануфриево, она сама соль и суть своей страны, — продолжал спокойно отвечать Николай. — За ней — многотрудная доля женщин России вообще. Образ ее — типичен для России, потому каждый или почти каждый, кто будет смотреть, как ты выразился, на картинку, будет вспоминать и свою мать, и матерей своих близких, знакомых — во всяком случае мне, как художнику, очень хотелось бы, чтобы так оно и происходило, и тогда я буду знать, что задачу свою выполнил. Возьми хотя бы прошедшую войну. Это благодаря таким женщинам, как твоя мать, мы победили фашистов. Это они здесь, в тылу, сплотились в такую единую силу, противостоять которой было невозможно. Ведь это они поставляли снаряды, вооружение, продовольствие, одежду и все остальное, без чего солдат не мог выполнять свою ратную работу.
— Ну а этот недоделок Воробей: чем же он знаменит?
— Воробьев Иван Евсеевич, Володя, вовсе не недоделок, и вообще я попросил бы тебя подбирать выражения. Я ведь понимаю, что тебе эти картинки — до фонаря. А коли не подходят под твои стандарты, так хоть поглумиться, покуражиться, поерничать. Тебе бы в Средние века родиться где-нибудь в Испании: с твоей деловитостью ты быстро добился бы какого-нибудь высокого церковного чина и вот тогда бы всласть порезвился, посылая нашего брата-художника на костер.
— А что: видеть, как корчится в огне твой недруг, — сплошной адреналин в крови. А в общем-то не обращай внимания, сегодня я не в настроении…
— Мне, честно говоря, на твое настроение наплевать, — начинал злиться и Николай. Губы его при этом тронула характерная для отца усмешка. — Если пришел поговорить, то говори нормальным языком, а нет — я не задерживаю.
— Вот и дядька Данила в тебе начал проявляться, — не удержался от замечания Владимир.
— Что ж в том особенного, мы одной крови…
— Так чем же знаменит Воробей?
— Воробьев Иван Евсеевич, если будет тебе угодно, богатырь сибирской тайги, или, как ты сейчас очень точно выразился, — присаянских глухоманей. Своего рода — Микула Селянинович. Он и сейчас в свои восемьдесят с лишком любому молодому фору даст — в том числе и тебе.
— Насчет Микулы ты, конечно, подзагнул, но охотник он был знатный — с этим не поспоришь.
— А коли так, то что тебя в нем не устраивает?
— Его нищета. Я вообще презираю людей, которые могут жить в подобной нищете. Для меня они все — люди второго сорта. Быдло, если хочешь, хотя это словечко я не употребляю, а вот мой партнер, Виктор Николаевич Курицин, очень любит употреблять. Со смаком, с переливами в голосе, и, знаешь, я с ним бываю в душе согласен. Такие, как Воробей, быдло и есть. Эти люди вечно на кого-нибудь работают и всегда будут работать. Вот он и сейчас у вас тут работает — на дядьку Данилу, на тебя, на благополучие выселок. И Раиса его сбежала к другому все по той же причине — из-за его родовой нищеты. Нищета эта для таких, как Воробей, подлинно проклятье. Хроническая неизлечимая болезнь. Они никогда не могут и не могли ничего нажить: ни себе, ни семье, ни женщине, с которой связывали свою жизнь.
