В тот день… - Вилар Симона
– Владыко, мне рассказывали, что христианская вера не сразу и в Константинополе прижилась. Отчего же вы требуете, чтобы я совершил чародейство и в единый миг сделал всех своих подданных верными непривычной им новой религии? Вон тот же Анастас Корсунянин говорил, чтобы мы милосердно вводили новые христианские законы, общались с киевлянами мирно, постепенно прельщая их истинной верой. Он сам так поступает, и у него получается, клянусь в том крестом, в который верю!
Но тут евнух Евстахий сообщил новость, к какой Владимир не был готов. Оказывается, прошлой ночью убили до этого мирно проповедовавшего в Киеве священника отца Нифонта. Он был найден пронзенным стрелой в ладье, на которой ночевал.
Рядом с Владимиром тихо ахнула Анна. Сам он задышал бурно и тяжело. Он знал этого священника – заросший бородой, коренастый и приветливый, Нифонт ходил по Киеву без опаски. И киевлянам он вроде нравился.
– Я прикажу вызнать, кто совершил подобное, – произнес глухо Владимир. – И накажу за это злодеяние.
– Ой ли? – всплеснул пухлыми ручками евнух. – Мне говорили, что у вас есть пословица: «Ветер в поле не поймать».
– Лови ветра в поле, – поправил князь. Но смысл был тот же. Владимир и сам понимал, что разыскать в многолюдном Киеве того, кто мог сразить стрелой несчастного священнослужителя, по сути невозможно.
Епископ Иаков широко перекрестился – все последовали его примеру, – а потом сказал:
– Теперь вы сами видите, высочайший Владимир, что ваш народ, некрещеный и не обученный истинной вере, будет творить зло христианам. Пока вы не подчините своих людей, пока будете… прельщать их, как вы сказали, нам опасно оставлять тут порфирогениту и ее слуг.
«Ну, Анне-то ничего не грозит, я за нее и град сожгу», – подумал Владимир. И вдруг заявил:
– Клянусь своей душой, что и пары седмиц [30] не минует, как я крещу каждого, кто ходит под моей рукой, – будь то воин, смерд или мастеровой с Подола. Даю вам мое княжеское слово в том!
– Ну, это ты зря им такое пообещал, сестрич [31], – сказал позже Добрыня, когда они вечером сидели в светлице терема у раскрытого окошка. – Слыханное ли дело, крестить толпу, когда у многих того и на уме еще нет.
– Я слово дал, – угрюмо произнес князь. А потом стукнул кулаком по оконному наличнику. – Я подчинил весь Киев, когда брал эту землю, и никто даже пикнуть против моей воли не посмел! Неужто теперь, будучи в такой силе, я не смогу загнать киевлян в воду да крестить по своей воле?
Добрыня перестал играть рукоятью ножа, замер на миг, о чем-то размышляя, а потом усмехнулся.
– А ведь это хорошая мысль – согнать народ к реке и отдать всем скопом под волю Иисуса Христа. Подобное наверняка произведет впечатление. Однако и сопротивляться многие будут. И чем яростнее, тем больше потом станут выказывать свое недовольство ромеи.
Владимир молчал, дышал бурно.
– Придумай что-нибудь, Добрыня. Ты всегда мог найти выход там, где его даже не было.
В голосе великого князя неожиданно прозвучали почти молящие интонации. Как в те времена, когда он был совсем юнцом и во всем полагался на силу и смекалку верного дядьки. Добрыня даже удивленно выгнул брови: давно он не слышал такой мольбы от вошедшего в силу самоуверенного сестрича. Ну да Владимир – сокол, когда битв и походов касается, тут у него умение не хуже, чем у его родителя Святослава. А вот когда дела непростые государственные возникают, бывает, что он теряется. Как, к примеру, сейчас, когда к дядьке своему с просьбой обратился. Ну как тут отказать?
И Добрыня сперва поведал, что недаром по его приказу всех волхвов в округе схватили и отправили подалее – держат в заточении в пещерах, какие исстари зовутся Варяжскими. Сделано это для того, чтобы служители старых богов не мутили народ, не настраивали против христиан, не грозили карами от былых небожителей. И если не будет в толпе истовых почитателей Перуна и других покровителей, остальные не сильно и противоречить станут, опасаясь гнев властей на себя накликать. Хотя… Нашлись же такие, кто попа ромейского сгубил, не побоялся. Но сделано это было тайно, исподтишка. Значит, особой силы за ними нет. Зато сила есть у князя и его дружины, в которой, почитай, все уже крестившиеся.
И если дружинники выйдут в назначенный день в полном вооружении да начнут теснить простой люд к реке, кто посмеет бузу устроить? Сдержались же киевляне, когда идола Перуна катили по Боричеву увозу к реке. Ну порыдали, попричитали, тем все и кончилось.
Но одно дело – силу показать, а другое – милость. А потому не мешало бы выбранный для крещения день сделать праздничным. Пусть глашатаи кричат на каждом лобном месте, что гуляние великое для крещеных состоится, что одарят их из княжеской казны в честь принятия новой веры. И пусть не поскупится князь Владимир, который, впрочем, никогда не был в скупости уличен, – о том сейчас по всей Руси весть идет и песни поют.
– Да разве я когда жалел что-то для людей своих!.. – даже привстал с места князь, улыбнулся.
Но Добрыня был сосредоточен. Сказал, что надо, чтобы все дни до срока крещения священнослужители рассказывали людям о новой вере, учили их, а то и выгоду поясняли. Пусть втолкуют, что быть под защитой единого Бога – это как оказаться под рукой сильного князя-защитника. Да и вообще вселюдное крещение – это и праздник, и развлечение для людей. А еще пусть пояснят, что после того, как крестились, старые боги им уже не будут покровителями, а значит, надо верность новой вере хранить. И тогда добрый Христос их защитит.
– Еще важно, чтобы кто-то собой пример явил, первым вступив в воду для крещения, – добавил, поразмыслив, Добрыня. – Кто-то почитаемый во граде и окрестностях. Вон тот же боярин Блуд говорил мне, что готов со своим семейством при всем честном народе провести обряд крещения в водах. А как увидят люди, что Блуд с родней и челядинцами с готовностью идет принимать новую веру, то и потянутся следом.
– Блуда в Киеве не больно жалуют, – пощипывая бородку, молвил князь.
Боярин Блуд еще при отце его князе Святославе возвысился, потом и Ярополку служил. А как пришел Владимир, то сразу к нему переметнулся. Правда, о его измене Ярополку изначально мало кто ведал. Блуд вроде как при прежнем князе остался, но именно он уговорил его покинуть Киев и перебраться в более южную крепость Родню. Родня хоть и невелика, но насыпи там высокие, тын крепкий, с ходу захватить трудно. Однако Владимир не стал захватывать эту крепость. Просто окружил своим войском и держал в осаде, что привело к страшному голоду в Родне. Люди даже говорили: «Беда, как в Родне».
Тогда Блуд опять помог Владимиру: он убедил Ярополка встретиться с братом Владимиром и переговорить обо всем. Когда же ворота открыли, туда первыми зашли наемники-варяги, которые сразу ворвались в княжий терем, а Блуд даже захлопнул за ними створки дверей, чтобы никто не смог оказать помощь оставшемуся внутри Ярополку. Так что когда Владимир прибыл в Родню, все было кончено. Блуд тогда первый сказал, что теперь у Владимира нет более противника, и указал на окровавленное тело его брата.
Владимир после этого возвысил оказавшего ему помощь Блуда. А вот в Киеве того невзлюбили. Не так дорог был киевлянам Ярополк, как само предательство вызвало неприязнь к боярину. И пусть при дворе Владимира Блуд отныне и был в чести, а все же молва о нем в народе шла недобрая.
– Не пойдут люди за Блудом, – помолчав, повторил князь. – Не люб он им.
– Ну тогда пусть Дольма окрестится. Этого в Киеве почитают.
– Да он же и так христианин, причем давно, – удивленно заметил Владимир.
Добрыня лишь хмыкнул. Откинулся на бревенчатую стену, улыбнулся.
– Что с того, что Дольма христианин, если семья его и ближники все некрещеные. Пускай он первый и выйдет, являя пример, да поведет за собой родню на обряд. Поверь, Владимир, Дольма не станет отказывать тебе в такой услуге. И уж если этот любимец киевский покажет, что делов-то всего ничего, то многие ему подражать начнут. Даже если тот же Блуд на крещение выйдет, люди не за ним, а за Дольмой пойдут, я уверен.
