Нина Строгая - В аду
Кестер подошел к камину, вытянул руки и держал так близко к огню, что пламя почти касалось ладоней. И это пламя согревало молодого барона гораздо сильнее, нежели воспоминания, связанные с отчим домом.
* * *Внезапно услышав чудесную песню, доносившуюся откуда-то из необойденных им покоев, Кестер покинул залу. Он двинулся не спеша по длинной, утыканной факелами анфиладе. И в свете мечущихся резко и рвано огней черты красивого, худого, казавшегося мертвенно-бледным лица его заострялись еще сильнее, взгляд делался злобным, звериным.
Обладательницей волшебного голоса оказалась юная рыжеволосая девушка, на вид – почти девочка, которая в одной из комнат замка сидела перед окном и, разложив на коленях широкое белое полотно, украшала его узором.
– Славно же ты поешь, – улыбнулся Кестер, приближаясь к девушке.
И та поднялась и шагнула ему навстречу.
– Как тебя зовут, милое создание?
– Карен, – поклонилась она, смущенно потупив взор.
– Карен, – задумчиво, повторил Кестер, – это имя ни о чем не говорило ему. Приподняв лицо девушки за подбородок, Кестер заглянул в широко распахнутые, немного удивленные, немного испуганные глаза, провел рукою по мягким вьющимся волосам, по горящей румянцем щеке, а затем, прижав ладони к туго затянутой в корсет груди, из которой, он чувствовал, вот-вот должно было выскочить сердце, Кестер решил исполнить то самое, так и не озвученное Гриффиту, третье свое желание, – он привлек девушку к себе и крепко обнял ее хрупкое, трепетное тело.
И Карен совсем не сопротивлялась Кестеру. И все то время, в течение которого он грубо совокуплялся с нею на холодном каменном полу, она лишь изредка издавала тихие стоны, безотрывно, завороженно глядя на Кестера, время от времени даже пытаясь обнять его.
Утолив свой голод жадно и быстро, как тогда – в домике Калисты, поглощая жареное баранье мясо, – Кестер поднялся, отерся куском расшитой белой ткани и, презрительно ухмыляясь, швырнул ее девушке, которая бережно прижала полотно к груди. После чего не торопясь поправил на себе одежду и вышел из комнаты. Карен же еще долго сидела на полу, разглядывая свою незавершенную работу, на которой яркий, цветной, толстых нитей узор причудливо перемежался теперь с рисунком кровавым.
* * *Как и замок, встреча с отцом не произвела на Кестера должного впечатления – старый барон же разрыдался при виде сына, а поскольку из-за тяжелых ранений не мог подняться с постели, только вытянул вперед руки, призывая Кестера в объятия. Кестер повиновался и, глядя в затуманенные слезами глаза отца, склонился над ним. Ох, как же тяготили Кестера и этот печальный взгляд, и эти отчаянные объятия! И он уже хотел поскорее вырваться, освободиться из этого нового – отеческого – капкана любви, и в поисках такой возможности призывно-вопросительно поглядывал на стоявшего рядом Гриффита, который будто бы специально, будто бы назло не замечал – все время глядел куда-то в другую сторону.
Посему избежать общества старого барона Кестеру не удалось. Более того, отец приказал всем обитателям замка явиться в покои, ибо желал немедля озвучить свою волю, заключавшуюся в том, что Кестер – родной его сын и единственный наследник – становится полноправным хозяином всего состояния Харшли.
– Гриффит, мальчик мой, ты знаешь, где бумаги, которые мы с тобой составили, передай их Кестеру, помоги разобраться с делами, – запинаясь на каждом слове, с тяжелой, громкой отдышкой произнес барон. – А теперь оставьте нас с сыном наедине, – он сделал знак ослабевшей рукой, и все присутствующие медленно, с тихим шепотом удалились. Гриффит вышел последним и плотно прикрыл за собой дверь.
– Ты, наверное, хочешь знать… – обратился барон к Кестеру и закашлялся, – наверное, хочешь знать, почему я бросил тебя, – и снова слезы выступили у него на глазах.
Но Кестер не хотел. Он много думал об этом на протяжении трех бесконечно тянувшихся лет – той поистине вечности в наполненном невыносимыми страданиями и безысходностью омуте, в котором постепенно все мысли его были вытеснены одной единственной мечтой о быстрой смерти. И что бы сейчас ни рассказал старый барон, это не имело для Кестера никакого значения. Уже никакого. Однако он вынужден был сидеть и слушать исповедь отца, который искренним признанием стремился облегчить боль свою – муки совести, тяготившие его гораздо сильнее недугов физических. Задыхаясь, барон продолжал:
– Однажды, возвращаясь с охоты, я решил передохнуть в старой хижине в лесу. Я приказал этой ведьме, Калисте, накормить меня и моих слуг. Накрывая на стол, она заметила, что мои раны снова начали кровоточить: бешеный вепрь набросился на меня в тот день, и пока я дважды не всадил в него кинжал, дырявил мне насквозь руку.
Калиста попросила разрешения сменить наскоро сделанную повязку. С неохотою, но я все-таки позволил, – барон тяжело вздохнул. – И вот, когда она почти уже закончила, то вдруг приблизила мою ладонь к своему лицу и долго, долго всматривалась в нее, и лоб ее хмурился и глаза стали темным, страшными… Я спросил, что это она так пристально разглядывает. «Твою судьбу, барон, твою смерть», – ответила старая ведьма таким холодным, потусторонним голосом, что даже озноб пробежал по моей спине. «И что же ты видишь про мою смерть?», – спросил я вновь. Но она отвернулась, не желая отвечать. Тогда я схватил ведьму и тряхнул как следует – да так, что голова ее чуть не отлетела от туловища, и повторил: «Отвечай же, или я сожгу тебя!». И тогда – будь она проклята! – ведьма произнесла: «Тебя убьет твой старший сын».
Как гром среди ясного неба прозвучали эти слова. И я не мог опомниться, все повторял их про себя, возвращаясь домой. И потом день за днем порожденная страшным пророчеством тревога моя росла все сильнее. Я слышал – сражаясь рядом с нашим доблестным герцогом, отважно защищая герб и корону истинного правителя нашей страны, ты проявил себя настоящим героем. Как же я тогда гордился тобой и как старался побороть страх. Но – страх победил меня. Сковал мою душу, сломил мою веру, уничтожил любовь к сыну. Я начал думать, как избавиться от тебя. Погубить тебя, Кестер. Что только не приходило мне в голову. Я даже хотел подослать убийц, которые ночью перерезали б тебе горло, но все никак не мог решиться. Да и не так-то просто было это сделать, ведь младшие братья были с тобою и днем и ночью: верные, готовые отразить любой удар стражи; храбрые, чуткие, как лесные хищники. И вот, когда я уже совсем сломал голову, выбирая способ убийства, мне пришло известие – вы попали в засаду и потерпели поражение: двое моих сыновей погибли, а тебя взяли в плен. Я ликовал тогда! Да, да, несмотря на то, что потерял всех своих детей. Я чувствовал, что избавлен от беды, что накликала старая ведьма. И я предал тебя, отказался от тебя, бросил на верную гибель, – захлебываясь слезами, барон пытался покрепче сжать руку сына своими трясущимися руками. – Спустя какое-то время я тоже отправился на войну и за годы сражений позабыл об этой жертве, о страшном своем грехе. Я позабыл о тебе, Кестер. Но вернувшись из славных походов старым, разбитым… Ты видишь, какой я теперь… Ты видишь, Кестер, я уже одной ногой в могиле. И теперь все то, что мучило меня когда-то, одолевает душу с новой силой: и страх, и боль, и вместе с ними совесть, которая терзает страшнее всего. Как мог я думать о тебе такое, Кестер? Как мог предать тебя, сын мой? – причитал барон и продолжал. – Но я вижу… вижу, что господь все еще благоволит мне несчастному – и ты теперь передо мной, цел и невредим, слушаешь мою исповедь и прощаешь меня… Ты ведь прощаешь меня, Кестер? – барон попытался подняться, но со стоном повалился обратно на подушки.
