Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана
Маркитанты были убиты горем. Мамаша Буффарик не осушала глаз. Роза, бледная как смерть, безутешно рыдала. Буффарик рвал и метал, кляня все на свете:
— Никогда им не найти дюжины зуавов для такой команды!.. Расстрелять Оторву? Черт побери! Я всех подниму на ноги… упрошу… вымолю… Нас любят в полку, так какого же черта!
Марселец носился по лагерю, пытаясь выручить друга, но все его хлопоты — увы! — оказались напрасны…
Тем временем наступила ночь. Оторву закрыли в его палатке под охраной четырех вооруженных солдат, которым приказали не спускать с осужденного глаз. Они отвечали за него головой!
Буффарик был просто неутомим. Не придумав ничего лучшего, он собрал дюжину старейших сержантов полка, рассказал им, что случилось, заразил их своим стремлением спасти Оторву, внушая зычным голосом, который дрожал от волнения:
— Друзья, неужели мы допустим, чтобы наш герой, храбрейший из храбрых, погиб как последний бандюга? Тысяча чертей, этого не случится! если уж ему суждено умереть, пусть падет как солдат!.. Пусть его сразит вражеская пуля, пусть он погибнет за родину!.. За нашу прекрасную Францию! Да, только так!.. Пойдем просить у командира этой милости… этого высшего благоволения.
Сент-Арно принял делегацию. Но главнокомандующий, терзаемый лихорадкой, едва оправившийся после приступа холеры, измученный, раздраженный, не поддался уговорам. Что бы ходатаи ни предпринимали и что бы ни случилось, Оторва в полдень будет расстрелян. Другим в назидание!
Прошла ночь, прохладная, тихая. Занялся рассвет — рассвет того дня, который для многих славных парней окажется последним. Раздался пушечный выстрел! За ним горн весело спел зорю. Зуавы разжигали костры, варили кофе.
Буффарик, проведя ночь без сна, вновь оказался у палатки Оторвы. Глаза у старшего сержанта покраснели, голос прерывался. Он хотел увидеться с Жаном, сказать ему страшную правду, обнять его, попрощаться!
Неумолимый приказ заставил марсельца отступиться. Арестанту никого не разрешалось видеть. Исключения не делали ни для старого друга, ни даже для Розы, чья молчаливая скорбь разрывала душу.
Но вот уже выпит обжигающий кофе, походные мешки завязаны, оружие наготове. Послышались короткие команды. Галопом пронеслись офицеры связи, собирались взводы, строились роты, формировались батальоны.
Не прошло и четверти часа, а полк уже был готов к выступлению. Жестокий военный порядок подчинил себе всех и каждого, и никто больше не располагал собой.
Буффарик едва успел занять свое место в строю, рядом со знаменем.
Впереди Первого батальона шагала мадам Буффарик в парадной форме, затянутая в короткую юбочку тонкого сукна, в шапочке с пером, с кинжалом, свисавшим с пояса на стальной цепочке. Позади батальона мадемуазель Роза и Тонтон катили украшенную флажками повозку. За повозкой мул Саид тащил набитые до отказа корзины.
Издали, с большими интервалами, доносились глухие раскаты орудийной стрельбы. Медленно ползли вверх белые дымки… Сражение началось.
Полковник вскинул саблю, раздалась отрывистая команда, ее подхватил звонкий голос фанфар, над рядами взмыли две тысячи штыков, и полк тронулся с места. Извиваясь, колонна ушла вправо и исчезла из виду. На месте стоянки остались лишь пустые палатки, кострища, где угасли угли, и человек двадцать инвалидов с приказом сторожить лагерь.
Арестант по-прежнему сидел в палатке. Четверо охранников не могли понять, почему из полевой жандармерии еще не пришли за ним. Их бесило это промедление, из-за которого они не могли принять участие в бою.
Бедный Жан до последней минуты надеялся, что ему будет оказана высшая милость, что ему разрешат подставить себя под пули там, наверху, на крутом склоне, где уже разгоралась ружейная пальба. Но увы! Его оставили здесь, бросили под этим полотнищем, и ногу его привязали к колышку, который Оторва напрасно пытался вырвать.
Большая военная семья отторгла его, как недостойного!.. Она больше не хотела с ним знаться!..
Скоро жандармы придут за ним, уведут как жалкого злоумышленника и перед позорной смертью подвергнут последнему унижению!
Нет, это выше его сил! Рык, вырвавшийся из груди молодого человека, перешел в рыдание.
Впервые в жизни он позволил себе такую слабость. Товарищи, которые хорошо его знали, были взволнованы до глубины души. Охваченные жалостью, они обменивались сокрушенными взглядами; им казалось, что требования устава бесчеловечны.
Один из них нечаянно вспорол штыком полотнище палатки, и они увидели мертвенно-бледное лицо Жана, его глаза, полные слез. Герой Второго зуавского полка плакал, как ребенок!
Запинаясь, прерывистым голосом, голосом из страшного сна, он воскликнул:
— Убейте меня!.. Прошу вас, убейте!.. Сжальтесь… или дайте мне оружие!
— Нет, Жан! Нет, мой бедный друг, — тихо отозвался зуав, который вспорол полотнище. — Приказ, ты ведь знаешь… это ужасно…
Оторва с трудом перевел дыхание, выпрямился и сказал окрепшим голосом:
— Робер, помнишь, как там, в пустыне, ты свалился замертво, сраженный солнечным ударом? Нас было человек пятьдесят, а у противника — пять сотен, и мы хоть и с боями, но отступали… Один раз не в счет… Ни повозки, ни тачки… каждый сам спасал свою шкуру. Кто дотащил тебя на горбу до стоянки? Кто доволок тебя, умирающего?
— Ты, Жан!.. Да, ты! — ответил зуав, сердце которого разрывалось на части.
Оторва повернулся ко второму охраннику:
— А ты, Дюлон, вспомни, кто подобрал тебя под пулями у Кабила, когда ты был тяжело ранен, когда еще немного, и тебя добили бы на дне ущелья Эль-Суат?
— Это был ты, Жан, ты — мой спаситель, и моя жизнь принадлежит тебе, — воскликнул зуав, взволнованный воспоминанием.
А Оторва не умолкал:
— Скажи мне, Понтис, кто принял на себя удар, который чуть не пронзил твое сердце? Кто бросился вперед и прикрыл тебя своим телом?
— Ты!.. Ты, Жан, и я люблю тебя, как брата!
И Оторва, продолжая это дивное перечисление, простер руки к четвертому часовому:
— Ты, Бокан, ты умирал от холеры в лазарете около Варны[35]. Не было ни санитарных повозок, ни врачей, ни начальства, ни друзей… никого, кроме больных, которые подыхали среди нечистот. Кто помыл тебя, растер, согрел?.. Кто вытащил тебя из той клоаки и приложил все усилия, чтобы спасти тебя?.. Кто, наконец, хоть умирал и сам, отдал тебе свой последний глоток водки?..
— Я обязан тебе жизнью, — отвечал зуав со слезами на глазах.
И трое других повторили:
— Да, мы обязаны тебе жизнью… что ты хочешь от нас?
— Я ничего не хочу… я умоляю вас… слышите, умоляю… во имя нашего прошлого… разрешить мне…
