Генрик Сенкевич - Крестоносцы
— Панночка из свиты княгини. Немало песенников увеселяют наш двор, но эта маленькая певунья всех милей княгине, и ничьих песен она не слушает так жадно, как её.
— И не диво. Я думал, это ангел, не нагляжусь на неё. Как же её зовут?
— Да разве вы не слыхали? Дануся. Отец её Юранд из Спыхова, могущественный и храбрый комес[17], прославленный рыцарь, в бою он выступает впереди хоругви.
— Экая краса невиданная!
— Любят её все и за песни, и за красу.
— Кто ж её рыцарь?
— Да она ведь ещё совсем дитя.
Дануся снова затянула песенку, и разговор оборвался. Збышко глядел сбоку на её светлые волосы, на приподнятую головку, на полузакрытые глаза, на всю её фигурку, залитую огнями восковых свечей и лунным сиянием, лившимся в растворенные окна, — и все больше и больше дивился. Ему казалось, что он уже где-то видел её, он только не помнил — во сне ли или где-то в Кракове на окне костёла.
И снова тихонько толкнув придворного, он спросил у него, понизив голос:
— Так она из вашего двора?
— Мать Дануси приехала из Литвы с княгиней Анной Данутой, та выдала её тут за графа Юранда из Спыхова. Красавица она была и знатного рода, княгиня любила её больше всех своих придворных панн, да и она любила княгиню. Потому и дочку назвала Анной Данутой. Но пять лет назад, когда немцы под Злоторыей напали на наш двор, она умерла со страху. Княгиня взяла тогда девочку — и с той поры воспитывает её. Отец тоже часто наезжает ко двору и радуется, видя, что девочка его здорова и окружена любовью. Но только как ни взглянет он на неё, так всякий раз слезами и обольется, вспомнив свою покойницу, а вернувшись домой, мстит немцам за тяжкую обиду. Так любил он жену, как никто во всей Мазовии своей жены не любил, — и тьму немцев он за неё уже перебил.
У Збышка мгновенно зажглись глаза и жилы вздулись на лбу.
— Так немцы убили её мать? — спросил он.
— И убили и не убили. Сама она померла со страху. Пять лет назад был мир, никто про войну не думал, все жили спокойно. Без войска, с одной только свитой, как всегда в мирное время, князь поехал в Злоторыю[18] строить башню. И тут, не объявляя войны, без всякого повода, вторглись в наш край предатели-немцы… Позабыв страх божий и все благодеяния, оказанные им предками князя, они привязали его к коню и угнали в неволю, а людей поубивали. Долго томился князь в неволе у немцев, только когда король Владислав пригрозил им войною, страх объял их, и они отпустили князя. Но во время набега скончалась мать Дануси, со страху подкатило у неё к самому сердцу и так сдавило в горле, что она померла.
— А вы, пан рыцарь, были при этом? Скажите, как вас зовут, а то я позабыл.
— Зовут меня Миколай из Длуголяса, а прозвище мое Обух. Я был во время набега. Видал, как один немец с павлиньими перьями на шлеме хотел привязать мать Дануси к седлу и как она на глазах у него побелела на веревке как полотно. Меня самого алебардой рубнули, вот и шрам остался.
С этими словами он показал глубокий шрам на голове, который тянулся из-под волос до самой брови.
На минуту воцарилось молчание. Збышко снова вперил взор в Данусю.
— Так вы говорите, — спросил он, помедлив, — у неё нет рыцаря?
Однако ответа он не дождался, так как в это мгновение песня оборвалась. Один из песенников, толстый парень, поднялся вдруг с лавки, и она качнулась набок. Дануся, пошатнувшись, взмахнула ручками, но упасть или соскочить с лавки не успела — Збышко ринулся, как лев, и подхватил её на руки.
Княгиня в первую минуту вскрикнула от страха, но потом весело рассмеялась.
— Вот и рыцарь Данусе! — воскликнула она. — Подойди, рыцарь молодой, и отдай нам милую нашу певунью!
— Ловко он её подхватил! — послышались возгласы среди придворных.
Збышко направился к княгине, прижимая к груди Данусю, которая обняла его одной рукой за шею, а другую подняла с лютней вверх, чтобы не раздавить свой инструмент. Всё ещё испуганное лицо её озарилось радостной улыбкой. Приблизившись к княгине, юноша опустил перед нею Данусю на пол, а сам преклонил колено и, подняв голову, с удивительной для его лет смелостью сказал:
— Быть по-вашему, милостивейшая княгиня! Пора этой прекрасной панне иметь своего рыцаря, пора и мне иметь свою госпожу, красоту и добродетели которой я бы прославлял, потому, с вашего дозволения, я хочу дать обет этой панне и остаться ей верным до гроба.
Удивление изобразилось на лице княгини, однако не речь Збышка поразила её, а внезапность всего происшедшего. Правда, рыцарские обеты в Польше не были в обычае, но Мазовия, лежавшая на немецком рубеже и часто видавшая рыцарей даже из дальних стран, знала этот обычай лучше, чем другие польские земли, и часто следовала ему. Княгиня слышала о нем ещё при дворе своего великого отца, где все западные обычаи почитались законом и образцом для самых благородных воителей, поэтому в желании Збышка она не нашла ничего оскорбительного ни для себя, ни для Дануси. Она даже обрадовалась, что милая её сердцу придворная начинает пленять сердца и взоры рыцарей.
— Данусенька, Данусенька, — обратилась она, повеселев, к девочке, — хочешь иметь своего рыцаря?
Дануся сперва три раза подпрыгнула в своих красных башмачках, встряхивая распущенными косами, а затем, обвив руками шею княгини, воскликнула с такой радостью, точно ей посулили забаву, дозволенную только взрослым:
— Хочу! Хочу! Хочу!..
У княгини от смеха слезы выступили на глазах; вместе с нею смеялась вся свита. Высвободившись наконец из объятий девочки, княгиня обратилась к Збышку:
— Ну что ж, давай, давай обет! В чем же ты ей клянешься?
Хотя все кругом смеялись, Збышко хранил непоколебимую серьезность и так же серьезно, не поднимаясь с колен, произнес:
— Клянусь по прибытии в Краков повесить щит на корчме с пергаментом, на котором монах-краснописец четко напишет, что панна Данута самая прекрасная и самая добродетельная из всех девиц, какие только живут во всех королевствах. А кто станет мне в том перечить, с тем клянусь драться до тех пор, пока сам не погибну или он не погибнет, а нет, так сдастся.
— Отлично! Видно, ты знаешь рыцарский обычай. А ещё что?
— А ещё… От пана Миколая из Длуголяса я узнал, что матушка панны Дануты испустила дух по вине немца с павлиньим гребнем на шлеме, потому я даю обет сорвать с немецких голов несколько таких павлиньих чупрунов и сложить их к ногам моей госпожи.
При этих словах княгиня перестала смеяться и спросила:
— Ты что, не на шутку даешь этот обет?
А Збышко ответил:
— Так, да поможет мне господь Бог и крест святой; свой обет я повторю ксендзу в костёле.
