Георгий Брянцев - По тонкому льду
Прошло около двух лет. Кирюха стал комсомольцем. В ноябре этого года его, как выразился Безродный, "загребли".
Сверхбдительный начальник районного отделения ОГПУ сумел доказать такому же, видно, как и он, прокурору, что Кирюха Чеботаревский — пришелец с чужой стороны и, следовательно, шпион.
Душа Кирюхи протестовала… Он плакал, бил себя в грудь, рвал волосы, клялся, молил, ругался, но ничто не помогало. Его отправили для решения судьбы в область.
Вот это-то дело и поступало теперь ко мне по указанию начальника управления.
Безродный был у себя. Получив разрешение, я вошел в кабинет.
— Садитесь, товарищ Трапезников, — пригласил он в этим "садитесь" как бы напомнил, какая дистанция разделяет нас. — Чем могу служить?
Я объяснил.
— Да-да… — кивнул Геннадий. — Дело чистое, и очень жаль, что мы не успели довести его до конца, Почему ваш Курников берет его с неохотой — не знаю.
Я пожал плечами. То обстоятельство, что Курников берет дело с неохотой, было для меня новостью.
Геннадий между тем снял трубку.
— Брагина мне!.. Товарищ Брагин? Это Безродный… Зайдите с делом Чеботаревского. Что? Хорошо, зайдите вдвоем.
Я понял, что Дим-Димыч счел нужным явиться вместе с работником, за которым числилось дело.
Через минуту вошли Дим-Димыч и помощник оперуполномоченного Селиваненко, молодой паренек, проработавший в нашей системе не более года. Его мобилизовали со школьной скамьи, из какого-то техникума. Это был розовощекий, еще не утративший гражданского облика, молодой, безусый паренек. Мне он был известен больше как активный участник клубной самодеятельности, нежели как оперработник.
— Вы вели дело? — спросил его Безродный.
— Так точно.
— Доложите его суть.
Селиваненко доложил. Выходило, что дело не стоит выеденного яйца. Я рассчитывал, что Геннадий, по новой привычке, устроит Селиваненко разнос, но этого не случилось. Возможно, помешал я. В нашей тройке я всегда занимал среднее положение, и со мной считались и Геннадий, и Дим-Димыч.
— Молодость, сударь мой, — проговорил Геннадий нравоучительно и в то же время с сожалением, — большой недостаток.
— Главным образом для тех, у кого она позади, — не сдержался Дим-Димыч.
Селиваненко молчал. Геннадий прицелился в Дим-Димыча своими серыми прищуренными глазами и пренебрежительно скривил рот.
Я с любопытством ожидал, что ответит Геннадий, но он промолчал. Промолчал, но не пропустил мимо слова Дим-Димыча, нет! Они засели глубоко. На его рыхлом, тепличного цвета лице обозначилась какая-то злая, неумная жестокость.
Почему же я раньше, в течение десяти прошедших лет, не замечал ничего подобного? Неужели Дим-Димыч прав, что Геннадия как человека удалось узнать лишь теперь, когда он стал так нежданно-негаданно начальником одного из отделов управления?
Геннадий продолжал молчать. Прошла секунда, две, пять, десять, пятнадцать. Молчание становилось просто невежливым. Он, как это бывало с ним часто, не находил ответа на реплики Дим-Димыча. В словесных поединках с ним Геннадий всегда оказывался побежденным.
Пауза затянулась. Геннадий сидел, я тоже, а Дим-Димыч и Селиваненко стояли. Первый — непринужденно, хотя и вполне прилично, а второй — навытяжку.
Наконец Безродный сам нарушил молчание. Откинувшись на спинку кресла и, очевидно, решив, что лучше всего никак не реагировать на остроту, он улыбнулся по-старому, вздохнул и сказал:
— Да… Вот она, молодость… Молодо-зелено… А ведь надо учиться, дорогой мой друг. — Он обращался к Селиваненко. — Чтобы стать настоящим чекистом и разбираться без ошибок в человеческой душе, надо много учиться. Понимаете?
— Так точно! — заученно ответил Селиваненко.
— И вам все карты в руки, — продолжал Геннадий. — Для вас все условия. Было бы только желание. А вот старым чекистам, да вот хотя бы мне, ни условий, ни времени не было для ученья. А работали. Да как работали! Какие дела вершили! А какие чекисты были раньше, орлы!
— Раньше, видимо, не было и таких, как теперь, начальников, — пустил стрелу Дим-Димыч.
Я закусил губу.
— Это каких же? — переспросил Геннадий. — Никуда не годных, что ли?
— Этого я не сказал, — ответил Дим-Димыч. — Я сказал: таких, как теперь.
— Пожалуй, да. Таких не было. Мой первый начальник, к вашему сведению, товарищ Селиваненко, мог ставить на документах только свою подпись, а его резолюции мы писали под диктовку. Но мы учились у него работать, а он учился у нас.
— Последнее невредно и теперь, товарищ старший лейтенант, — заметил Дим-Димыч.
Геннадий неопределенно кивнул и продолжал, обращаясь к Селиваненко:
— Вы не раскусили Чеботаревского. Это не дела, а находка! Клад! И этот клад, благодаря вашей недальнозоркости, мы отдаем в другой отдел. Вас ожидала слава, хорошая слава, а вы предпочли конфуз.
— Слава, товарищ старший лейтенант, — вновь заговорил Дим-Димыч, — товар невыгодный: стоит дорого, сохраняется плохо.
— Не особенно умно, товарищ Брагин, — огрызнулся Геннадий. — Скорее, даже глупо.
— Возможно, спорить не стану, — невозмутимо произнес Дим-Димыч? — Это не мои слова. Они принадлежат Бальзаку, которого, как мне помнится, никто еще не причислял к глупцам.
Безродный потискал рукой свой подбородок и, нахмурившись, сказал:
— Идите, товарищ Селиваненко! Дело оставьте — и идите!
Селиваненко повернулся через левое плечо и вышел.
Геннадий встал из-за стола, прошел до закрытой двери, нажал на нее ладонью, хотя нужды в этом никакой не было, и, обернувшись к Дим-Димычу, обратился неожиданно на "ты":
— Я никогда не говорил тебе, Брагин, хотя давно собирался сказать, что думать надо головой.
— А ты разве пытался думать другим местом? — съязвил Дим-Димыч.
— А голова у тебя не всегда хорошо варит. И я ею не особенно доволен. На данном отрезке времени особенно.
Дим-Димыч метнул в меня насмешливый взгляд и ответил:
— Не стану уверять, что моя голова украшает меня, но я ею доволен. Понимаешь — доволен. Я привык к ней.
— Товарищи! Я пришел к вам не затем, чтобы слушать вашу перебранку, — запротестовал я, — у меня дел уйма.
— Тоже верно, — снисходительно согласился Геннадий. — Дело, я считаю, еще не провалено. Оно не дотянуто. Виновный еще заговорит…
— Виновный или обвиняемый? Это еще не одно и то же, — попытался уточнить я.
— И будет ошибкой, если мы его освободим, — закончил Безродный.
— Никакой ошибки не будет, Геннадий… — горячо возразил Дим-Димыч и добавил, явно против своего желания: — Васильевич… Чеботаревский чист, как агнец. Он вполне наш, советский человек. Ему было пятнадцать лет…
