Иван Дроздов - Филимон и Антихрист
Она ещё не знала, как распорядится тайной, оказавшейся у неё в руках, но твёрдо верила: Зяблик у неё в кармане, она теперь что захочет, то с ним и сделает. Лишь бы Галкин клюнул — согласился бы подставить себя вместо Ольги. Вот тогда бы я их зацепила!
Кстати, что за фрукт этот Галкин? Надо с ним покороче сойтись. И с Ольгой, и с Филимоновым. С этим труднее — говорят, норовист и в одночасье большим человеком сделался, а и к нему ход найти нужно. Домой пригласить, пусть библиотекой пользуется.
Нетерпение подхлёстывало мысли. Вдруг как Галкин не пойдёт на аферу? И тут же: пойдёт! Видимо, тот ещё голубчик. Зяблик не играет вслепую. Если бьёт по банку — промаха не будет.
И пошла Дарья Петровна к себе в спаленку, и закрылась на ключ. В маленьком блокноте, что среди духов и пудры хранился, всё услышанное буквочками и значками, одной только ей понятными, записала. И хотела бы в конце приписать: вот ловушечка, в которую я тебя, милый Зяблик, с превеликим удовольствием загоняю. Но от излияния такой откровенности умная женщина воздержалась.
Филимонов, сев в кресло и увидев перед собой папку с документами, пригласил секретаршу.
— Академик Буранов подписывал такие документы?
— Да, подписывал, когда бывал здоров.
Николай с пристрастием оглядел секретаршу: что за человек, стоит ли оставлять её своей ближайшей сотрудницей? И тут же к нему пришло решение, одно из важных в цепи его новых директорских обязанностей: технических сотрудников не трогать, пусть все остаются на своих местах.
— А если болел?
— Их подписывали заместители — Зяблик и Дажин.
Попросил позвать к себе члена-корреспондента Академии наук Федя.
Федь держался независимо, даже как будто бравировал бросавшейся всем в глаза чертой своего характера. Он был прям, худ, один глаз имел стеклянный, говорил резко, с подчёркнутой прямотой, отдававшей грубоватостью. Протянул руку Филимонову, сказал:
— Вас теперь одолевает сонм подхалимов — я бы не хотел множить их число. И всё-таки скажу: искренне рад вашему назначению.
— Спасибо. Вы как полагаете, справлюсь я с этой должностью?
— Нет, не справитесь! Запутают мерзавцы вроде Зяблика и Дажина. Гоните их в шею — мой вам совет. — Николай улыбнулся, но промолчал.
— Да вы садитесь. Я хочу с вами посоветоваться.
— Чем могу быть полезен?
— Интересует ваш взгляд на слабые места в деятельности института. Вы человек прямой, зоркий…
Запнулся Филимонов на слове «зоркий» — неудачно выразился; и Федь, стрельнув на директора единственным, небесным глазом, поморщился, словно от зубной боли.
Сказал — ножом отрезал:
— В кормушку институт превратили! Из двенадцати лабораторий — три-четыре по-серьёзному работают, остальные суетятся, мельтешат, а толку с гулькин нос.
— Невесёлая статистика! Но сейчас я хотел бы сделать вам предложение — стать первым заместителем директора института.
— Благодарю за честь, но вынужден отказаться. Наукой занят, некогда!
— А я? Разве я не занят наукой? Сами же говорите: кормушка!
— Дело — да, жалко. Разве что на время могу согласиться. Не оставляя лаборатории. Два часа в день — на административные занятия. Вечером, когда мозг устанет. Павлов, кажется, говорил: лучший вид отдыха — перемена занятий. Разве что… год-другой поработаю.
Филимонов пригласил секретаршу с бумагами, передал Федю папку. Сказал:
— Посмотрите. Мы потом каждую важную бумагу вместе обсудим. Не хотелось бы отстраняться даже от малых дел, но боюсь дров наломать. Пока будем решать вместе.
Слышало сердце: горячо будет решать вопросы Федь, но верил в его ум и мудрость. Он порой может сказать неприятные вещи, но это-то как раз и нужно.
Директор проводил Федя в кабинет Зяблика, вручил ему ключи. Позвал секретаршу.
Продиктовал приказ и тут же его подписал. Постоял с минуту возле секретарши, сказал:
— Пишите второй приказ.
И продиктовал:
«Проектно-конструкторский отдел и все цеха, лаборатории, мастерские объединить в производственно-экспериментальный сектор. Товарищу Галкину в пятидневный срок разработать штаты нового сектора и представить план перевода всех работ на исследования по программе импульсатора. При составлении новых штатов и планов руководствоваться принципом строжайшей экономии государственных средств».
Подписал и этот приказ. И сказал:
— Я буду работать, телефон не соединяйте — ни с кем! А посетители пусть оставляют мне записочки: кто они, что им нужно, телефон или адрес. Просить об этом каждого, кто бы ни пришёл. И извиняйтесь от моего имени, говорите, что занят, работаю, но что не оставлю без внимания ни одну просьбу. Принимать будем раз в неделю, день назначу позже. Сотрудников моей группы впускать в любой день, но — после обеда. Таков будет наш порядок, прошу исполнять его в точности.
В кабинете стоял большой стол с атлантами — морёный дуб, зелёное сукно, позолоченные подсвечники, мраморный чернильный прибор с громадным лежащим львом; перед столом кресло подстать судейскому. На нём Филимонов разложил книги, справочную литературу и журналы с новейшими статьями по математике на четырёх языках: английском, немецком, французском и испанском.
Сам устроился за журнальным столиком у камина, включил одну каминную спираль и свет, имитирующий пламя, и даже лёгкое потрескивание «дров» слышалось в хитром электрическом устройстве, вмонтированном в заправдашный камин. Буранов — человек старой закваски, камин напоминал ему молодость, близких, давно ушедших людей, он любил посидеть возле камина, распить с друзьями чай.
Филимонов поставил на журнальный столик машину, задумался. Он сейчас вспомнил о Шушуне. «Секретарь партбюро, а я — решаю без него, наверное, так не годится». Он ещё не был в райкоме партии, не представлялся секретарю, хотя министр советовал ему сделать это в первый же день вступления в должность. «Там расскажут, — неспешно текли его мысли, — как мне взаимодействовать с партбюро института».
Но тут он неожиданно и о другом подумал: «А он-то, Шушуня, почему не идёт? Поздравил бы, сказал бы дружеское напутствие». Мысль эта неприятно поразила, кольнула в сердце догадка: «Корчит из себя, чванится». Но нет, нет же… Не был никогда таким Шушуня. Надо позвать, объясниться.
Позвал Шушуню. Вышел к нему навстречу, развел руки:
— Ты что же это? Все меня поздравляют, а ближайший сотрудник и товарищ глаз не кажет!
Глаз Шушуня не казал и сейчас, набычившись, мотал головой из стороны в сторону, рассеянно пожал руку, буркнул:
— Поздравляю.
И отошёл к окну, устремил взгляд во двор института, словно вспоминая недавнюю сцену, как он лебезил перед Зябликом и грубо демонстрировал холодность к опальному Филимонову. Вспомнил об этом и Николай и, вспомнив, опустил над столом голову, сидел молча. «Да, струсил Шушуня, иначе его поступок не назовёшь, но стоит ли помнить, терзать душу себе и ему, не проще ли забыть? И для них обоих лучше, и делу — польза!» Так думал Николай перед тем, как пригласить Шушуню, так он был настроен и сейчас. Но Шушуня смотрит во двор, — он ничего не забыл, он продолжает свой внутренний монолог с совестью.
