Пьер Бенуа - Владетельница ливанского замка
Мое бессилие найти эти деньги… Однако… Меня вдруг осенила мысль.
«В конце концов, почему бы и нет?.. В том положении, в каком я нахожусь теперь…»
Когда я вспоминаю это сейчас, я вижу, что это была самая безумная мысль, какая только могла прийти мне в голову. Но в эту минуту я находил ее вполне естественной, вполне резонной, обещающей несомненный успех. Я снова возвратился в Сераль. Все служащие разошлись уже завтракать. Бюро было пусто. Только один маленький вестовой меланхолически шагал по коридору.
Я отыскал досье «Контрабанда золотом», проверил там адрес и затем вышел через южные ворота.
Я направился в предместье Баста. Это мусульманский квартал, самый отдаленный и самый таинственный в Бейруте. Очень немногие из иностранцев поселяются там. Обычно это люди, влюбленные в тишину и готовые принести в жертву спокойствию псевдокомфорт европейской части города.
Я вошел в тупик, носивший торжественное название Посольской улицы, и повернул направо. Мальчик, сидевший на большом камне, собирался ощипывать курицу.
— Это дом господина Эфрема?
— Нет, это вон там. — И он указал мне на полуразрушенные ворота, которые виднелись в стене немного дальше.
Я постучал. Никто не вышел на мой стук; я толкнул калитку и вошел на маленький двор.
— Есть кто-нибудь? — закричал я.
В одном из окон первого этажа появилась старуха. Заметив мой мундир, она быстро скрылась. Я подошел к двери и начал стучать. Никто не отвечал. Я стучал все сильнее и сильнее. Очевидно, меня решили не впускать, взять меня измором. А, несчастные! Если бы они знали все упорство моего отчаяния, они переменили бы свою тактику.
В конце концов, когда под моими ударами дерево начало уже трещать, дверь приоткрылась. Выглянула та же старуха. Она дрожала от страха. Очевидно, внутри дома был поспешно созван военный совет, и ее послали в качестве парламентера.
— Господин Эфрем?
— Мафи, мафи, его нет, его нет, — повторяла она с отчаянными жестами.
— Ну, это мы посмотрим, — сказал я. И, оттолкнув старуху, вошел в дом. Старуха на пороге в отчаянии ломала руки.
— Эфрем! — повторял я, повышая голос, чтобы его услышали те уши, которые, как я догадывался, скрывались за стенами этого слишком молчаливого жилища. Преувеличенная тишина его казалась подозрительной. Вряд ли дом был пуст.
— Я буду ждать, когда твой хозяин придет, — сказал я.
— Мафи, мафи.
Я сел на диван, положил рядом мое кепи, скрестил ноги и принял позу человека, приготовившегося ждать до тех пор, пока его желание не будет исполнено.
Подняв руки к небу, старуха исчезла за дверью, которая вела во внутренние комнаты.
Оставшись один, я быстро осмотрел помещение, в котором находился. Казалось бы, в такие трагические минуты человек плохо замечает все окружающее. Это неправда. Чувства в это время получают особенную остроту. Короткий осмотр укрепил мои подозрения, то есть мое решение. Внутри этот дом составлял разительный контраст с его унылым внешним видом. Разумеется, и здесь был беспорядок, и помещение не блистало чистотой, но вместе с тем было много интересных предметов роскоши, которая, однако, могла быть замечена только знатоком Востока. Ковер, на котором я сидел, был курасанским, еще невиданной мною красоты. Он стоил не менее семисот или восьмисот фунтов. В этой же комнате было еще не менее двадцати других ковров, такого же качества, если не лучшего. Али-Баба, попавший в приют воров, был, вероятно, не менее удивлен, чем я. Однако не могу сказать, чтобы я был очень удивлен. Признаюсь, я этого ожидал. Я знал, что в этой стране самым выгодным занятием была контрабанда золотом. Итак, значит, я действительно находился в одном из тех притонов, где эта контрабанда велась в самых широких размерах и на который нам указывали уже больше месяца.
— Эфрем! Эфрем! — кричал я все сильнее, желая нарушить эту жуткую тишину, которая после ухода старухи снова охватила весь дом.
Нам было указано несколько других таких же притонов в больших городах Сирии: в Алепо, Дамаске, Триполи, Бейруте, Латтакие. Золото понемногу концентрировалось в этих пунктах. По непреложному закону, хорошая монета изгонялась из обращения худшей и капля по капле просачивалась в эти тайные резервуары. Миллионы монет с отпечатками всевозможных портретов покоились в этих новых хранилищах. Затем в один прекрасный день, когда ослабевал надзор, эти запасы внезапно исчезали. Таинственные автомобили или караваны верблюдов увозили их в иностранные хранилища — в Египет или в Па-; лестину, откуда они шли на укрепление финансовой артиллерии, которая должна была подорвать французский кредит. Это был один из самых страшных, если не самых гнусных, приемов гигантской интриги, плетущейся против нас.
— Господин Эфрем! Послушайте, будьте благоразумны. Что же, вы хотите, чтобы я потерял терпение?
К этим охотникам за золотом относились без особой строгости; однако, когда их захватывали на месте, все их запасы немедленно конфисковывались. Понятно, что, почувствовав опасность, они готовы были принести некоторые «жертвы» для того, чтобы избежать карающего меча правосудия.
Кто расскажет нам о том неустанном шантаже, жертвами которого становились эти пираты! Увы, имею ли я право называть эти приемы шантажом… Ведь все соображения, которые я высказал, сделали уже ясным, я полагаю, то намерение, с каким я пришел в дом этого «достойного» гражданина Эфрема.
Я его совсем не знал. Но у него была своя полиция, и меня он, конечно, знал очень хорошо. Он должен был знать, что одного моего слова достаточно, чтобы немедленно отправить его в военную тюрьму и передать все его хорошо упрятанные запасы в таможню Бейрута.
Он, конечно, не мог не понять, что должно было значить присутствие в его доме французского офицера в мундире.
— Ну что же? — кричал я, стуча кулаком по столу, из-под которого вдруг вышла кошка.
Я продолжал дубасить изо всех сил. Вдруг послышался легкий шум шагов. Дверь открылась. Молодая девушка вошла в комнату.
«Хорошо, второй посол!» — подумал я.
Молодая девушка? Нет, ребенок. Она была одета в туземный костюм. Покрывало из еврейского серого шелка плотно закрывало ее голову, оставляя открытым тонкий овал красивого личика еврейского типа. Она посмотрела на меня умоляюще и испуганно. А, гнусный старикашка! Он должен быть здесь, — клянусь в этом, — где-нибудь близко, спрятанный в каком-нибудь углу, и он посылает мне свою дочь!
— Что угодно господину офицеру? Чем могу служить? — спросила она на довольно чистом французском языке.
— У меня дело не к вам, мадемуазель, а к вашему отцу, господину Эфрему.
— Это не отец мой, это мой дядя.
