Пантелеймон Кулиш - Чёрная рада
Не смотря на то, что в Романовского Куте жарили баранов и быков, запорожский обед состоял почти из одних рыб. «Добрые молодцы» вообще не любили мяса и предпочитали ему рыбу, чему причиною, вероятно, были обычаи полумонашеского их быта. Вся посуда у них была деревянная; даже и меж чарками и ковшами для питья не видно было ни серебра, ни золота. За обедом «добрые молодцы» много пили водки, меду и пива, но никто не был пьян. От беспрестанного упражнения в бражничестве они приобрели способность весьма долго не пьянеть.
Петро заметил, что Кирило Тур в этот раз пил особенно много, может быть, для того, чтоб заглушить боль от претерпенных побоев; но голова его была так крепка, что, казалось, не достаточно было и целого чана водки, чтоб она опьянела. Он только сделался необыкновенно весел, и, когда кончился обед, и начались, на диво всем поселянам и мещанам, танцы, бойко пустился в присядку, катался колесом и выделывал такие штуки, что и подумать было трудно, чтоб этого удальца недавно били киями. Запорожцев такая сила и терпеливость восхищали.
Петро после обеда хотел идти домой, но Кирило Тур удержал его:
— Постой, брат, сказал он, и я поеду домой. После этой бани, прибавил он ему на ухо, не долго покрепишься. У меня в спине как-будто сто чертей сидит. Перед товариством стыдно нежиться, а дома залягу до завтрашнего дня.
Спустя несколько времени, он велел оседлать для себя и для Петра коней, и выехал вместе с ним из коша, не сказав никому, куда и надолго ли. По-видимому, у сечевых братчиков не было никакого порядка, ни законов, между тем как, под наружною беспорядочностью, их странный орден скрывал систематические и дальновидные учреждения.
Дорогою запорожец от обеденной попойки был очень говорлив, отпускал забавные шутки и наконец сказал Петру:
— Приставай, брат, к нам в запорожцы. Какого чёрта тратить тебе лета в этом глупом городовом казачестве?
— А что ты думаешь? отвечал тот. Мне самому эта мысль не раз приходила в голову!
— Вот люблю казака! Какого дьявола доживешься ты в гетманщине? Гетманщина скоро вверх дном станет.
— Лучше уже и не говори мне об этом, Кирило. Сам я вижу, что дело идет на страшный разлад. Но скажи мне без всякой скрытности, что заставило тебя идти против Сомка? ты ж всегда, бывало, воевал за него..
— Эх, и ты, брат, голова! Кто ж против него идет? Что я украл было у него невесту, это еще не беда: для него невеста самая лишняя вещь. Ему готовится другая свадьба, и не одному ему... Заиграют вашей городовой старшине наши братчики так, что затанцуете и нехотя. Уж если наши что задумают, доброе ль, злое ль, то скорей воду в Днепре остановишь, чем их. Хоть гáти гати, хоть мосты мости, вода таки возьмет свое: ни советом, ни силою не переломишь нашего товариства. Лучше плыви, куда вода несет... Посмотрим, что-то будет с вашею гетманщиною, когда примутся няньчить её такие няньки!
— Я не понимаю ни тебя, ни твоих слов, сказал Петро. Что за охота тебе, то будто открываться передо мною, то опять закрываться туманом? Брось хоть на минуту запорожское юродство. Я человек прямодушный; почему б и тебе не говорить со мною прямо?
Запорожец на это весело рассмеялся. — Ой казаче, казаче! сказал он. Говори ему прямо! Да разве на свете есть хоть одна дорога прямая? Думаешь идти прямо, а зайдёшь, чёрт знает, куда! Хотелось бы честно положить живот за веру христианскую, а дьявол подвернется и впутает в какую-нибудь пакостную историю. Хотелось бы доброму человеку «не стоять на пути грешников, не ходить на совет нечестивых, не сидеть на седалище губителей»; так що ж? Не всякому равняться с Божьим Человеком... У него и ум и сердце, «в законе Господнем; поучается он закону Божию день и нощь»; а у такого ледачого, как я, хоть бы ум и так и сяк, так сердце не туды тянет...
— Куда ж тебя сердце тянет? Неужели ты опять задумал о том, за что недавно били киями?
— Тьфу! сказал с досадою запорожец. Ты ему образы, а він тобі лубьё! Сгинь ты с своими бабами!
— Ну, а куда ж тебя сердце тянет?
— Куда меня сердце тянет? сказал запорожец, и вздохнул так глубоко, что Петро принял это за новую выходку, и засмеялся. Смех его однакож не развеселил Кирила Тура. Он смутно повесил голову и как бы позабыв, что его слышат, начал, к удивлению своего спутника, читать одно место из книги пророка Иеремии: Чрево мое, чрево мое болит мне, смущается душа моя, терзается сердце мое! Не умолчу, яко глас трубы услышала душа моя. Сотрение на сотрение призывается... Доколе зрети имам бежащих, слышащ глас трубный? Понеже вожди людей моих сынове буии суть и безумнии; мудри суть, еже творити злая, благо же творити, не познаша... Ух! сказал он вздрогнувши. Братику! мне Бог знает что привиделось. Проклятая баня, кажется, начинает бросать меня в лихорадку. Да вот и моя хата. Засну, так все пройдет.
Когда они подъехали к хате, навстречу им выбежали мать и сестра Кирила Тура. Радости их изобразить невозможно. Одна брала коня за поводья, другая тащила Тура за руку с коня. Запорожец смеялся от души, припоминая им их страх и слезы; но когда они хотели обнять его, он отстранял их руками и сказал потихоньку Петру:
— Теперь мне так приятно обниматься, как грешнику лизать горячую сковороду в пекле.
— Ну, пани-матко, сказал он матери, вошедши в хату и сев на лавке, давай же теперь нам такой горилки, чтоб и сам дьявол от одной чарки зашатался, да давай целую боклагу. Таким рыцарям, как мы, мало одного штофа.
Горилка была принесена, и запорожец, вместо того, чтоб потчевать гостя, взял боклагу и начал пить из неё с такою жадностью, с какою разве жнец в июльские жары пьет воду.
Мать, боясь, чтоб он не опился, хотела отнять у него посудину.
— Геть, мамо, геть, мамо! закричал он с досадою. «Человек не скотина, больше ведра не выпьет!»
И продолжал тянуть до тех пор, пока упал без чувств на землю.
Все были этим поражены; но один Петро знал причину такого странного поступка. Он помог женщинам поднять Кирила Тура с земли и положить в постель, потом простился с хозяйками, и направил путь к хутору Гвинтовки, размышляя о всем виденном и слышанном им в этот день.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Тим-то й сталась по всьому свиту,
Страшенная козацькая сила,
Що у вас, панове молодці,
Була воля й дума едина.
Народная дума.Между тем Шрам, не смотря на свою старость, скакал, как простой гонец, в Батурин. Солнце еще не вырезалось из-за Нежинских левад, когда он проезжал мимо; изредка только просвечивало оно сквозь вербы и осокоры. Еще мещане не выганяли и коров своих на пашу. Шрам был доволен, что никто ему не встречался: в ту смутную годину иной буян готов был остановить коня и под священником, спрашивая: «На чьей стороне?»
