Василий Тишков - Последний остров
Мишка достал лепешку, нехотя съел ее, не чувствуя вкуса, и раз за разом обошел взгорок в поисках следов. Далеко вертаться не хотелось, да и не было смысла. В сторону мужикам вроде бы некуда и незачем. Куда же они тогда девались, не в небеса же воспрянули. Значит, надо бежать дальше, может быть, до самого кордона к заброшенной избушке деда Якова. Там глухомань и болотины, люди туда добираются только по крайней нужде. Вот куда, наверное, в крайней надобности или для великой пакости от глаз людских подальше и потянуло Килу с Корнеем. Дружки они. Часто вместе промышляют на озерах и в лесу. Их же Мишка поймал весной с потравой. Тогда простил одноглазого, что топориком поигрывал, а теперь вот ищи его с новым приключением на свою голову.
Последний раз на кордоне Мишка был ранней весной, когда еще только-только начинал просыпаться лес. Посещение это хорошо запомнилось потому, что именно в тот день мать привезла с Юрги Аленку. А еще вдруг Федя Ермаков объявился, да не просто так, а комендантом лагеря военнопленных. Само собой, и фрицы в тот же день нагрянули. Что-то еще тогда случилось… Суматошный день-то выдался.
Дед Яков!
Сыромятин в тот день загубил олененка. Невзначай, конечно. Специально ведь Яков Макарович не стал бы скрадывать ни олениху, ни олененка.
Лоси! Вот кого захотели сгубить и запастись на целый год мясом гусиновские мужики. От этого понятия всей сегодняшней ночи и сиюминутных досад молодой лесник даже оробел. А в груди всплыл предательский холодок, как от внезапного падения в глубокую ямину.
Теперь Мишка не останавливался. Он то бежал, забыв об опасности, то чуть сбавлял шаг, чтобы перевести дыхание, и больше не смотрел на солнце, которое почему-то стремительно падало к горизонту.
В какое-то мгновение, когда, свернув с просеки и спрямляя расстояние, Мишка уловил беспокойный, старушечий крик сороки.
Неожиданно раздвинулись прямоствольные сосны и березы. Впереди показалась крыша избушки.
Он успел вскинуть ружье, замереть на полшага, ожидая или удара в спину, или окрика.
А сорока металась над избушкой и у болота, как будто потеряла кого-то и не могла найти.
Кого она искала?
Кто схоронился так искусно, что даже лесная птица сбилась с толку?
Сердце Мишки готово было вырваться из груди или разорваться. Только теперь он ясно представил себе, что с рассвета успел отмахать километров пятьдесят. Вон ведь какого кругаля делает просека. Зато если напрямки отсюда в Нечаевку, то в два раза ближе. Столько же и до Гусиновки, пожалуй, будет. И столько же от Гусиновки до Нечаевки, если мимо дома его лесничества.
Прикидывая в голове расстояния эти, Мишка утихомиривал тем самым и сердце, и взбудораженные мысли. Еще бы! Ведь над крышей избушки вился легкий воздух, и даже не вился, а как-то струился. Это уже протопившаяся каменка отдавала последний жар в пространство. Значит, здесь они, гостенечки сердечные, здесь, а может быть, даже и сидят где-то вон за теми деревьями и поджидают его появления. Сорока-то, поди, их тоже встревожила. Не совсем этот Корней дурак-дураком, коль всю жизнь тайно промышляет.
Только два осторожных шага сделал Мишка, как слух его, уже отдохнувший и настороженный, уловил характерный, ни с чем не сравнимый щелчок оттянутого и поставленного на боевой взвод затвора берданки. В то же мгновение он метнулся на землю за ствол почерневшей березы и навскидку выстрелил.
Возможно, стрелял-то он зря, но это был интуитивный расчет. Нервы у браконьера не выдержали, и он тоже выстрелил, тем самым обнаружив себя. Выстрел его прогремел как из пушки, хлопком, и над головой лесника с визгом пролетела пуля.
Мишка поудобнее залег, крикнул браконьеру:
— А порох-то у тебя худой, Корней Егорыч. Старый порох. И жаканы делать ты не умеешь. Визжат они у тебя, жаканы-то.
Метрах в двадцати за поваленным деревом клацнул затвор. Это одноглазый Корней перезарядил свою берданку. Но голоса не подавал.
— Ну, чего молчишь? — входил в раж Мишка. — Или неправду я говорю? Плечо-то отбил, поди? Никудышный у тебя порох, говорю.
— Угадал… — хрипло отозвался Корней. Потом откашлялся и заговорил смелее: — А жаканы ничего. Подставляй башку, испробуй.
— Дурак ты, Корней. Взрослый мужик, а дурак. Кто же в тылу по своим из ружья лупит?
— Ты первый начал.
— Я на службе. Счас не мирное время, понимать должон. Так что бросай берданку и вылазь из-за коряги.
— В плен хочешь взять?
— Как получится.
— А наоборот получится. Укокошим мы тебя сёдни, и дело с концом.
— Ну и что проку? Ведь дальше Гусиновки не убежишь.
— Зачем бежать? Тебя мы в болотине упрячем. А непойманный не вор.
Мишка лежал между толстых корней, отходящих от ствола березы. Перед глазами топорщилась осока и мешала разглядеть, как там Корней устроил засаду. Да и не нужен ему сам-то Корней — лишь бы ствол его берданки высунулся. Уж тогда Мишка не промахнется, всадит заряд куда надо, и каюк будет Корнеевой берданке.
— А где дружок-то твой? — крикнул Мишка и осторожно раздвинул ружьем ближние стебли осоки.
Ага! Вон он где, голубчик. Лежит на боку за деревом. А вот и ружье его с чуть задранным стволом.
Мишка даже улыбнулся глупости Корнея. Неужели он и в самом деле думает, что молодой лесник будет стрелять по живым людям, даже если они и люди-то совсем никудышные, а то и вовсе враги человеческие? Но обезоружить его надо.
Мишка спокойно прицелился и выстрелил.
Как раненый бык заорал Корней — берданка его разлетелась: ствол в одну сторону, ложе в другую, цевье вообще в щепки.
— Все, Корней, сдавайся! — крикнул Мишка и перевернулся на спину, чтобы перезарядить ружье.
В двух шагах от него, с поднятым над головой шкворнем от телеги, стоял Кила. Должно быть, давно уже стоял, колени его дрожали, а на губах застыл крик, готовый вот-вот сорваться.
Мишка колобком скатился Киле под ноги, и тот, потеряв равновесие, хлестанул шкворнем по воздуху. Шкворень отлетел в сторону, а Кила закричал, но сперва почему-то нечленораздельно, а потом с соображением:
— Пымал! Сюды, Корней Егорыч!
Руки у Килы длинные, цепкие, ими он, как корнями, держал вырывающегося лесника, но бить, однако, не бил и боли не причинял. Подоспел Корней, выхватил длинный сыромятный ремень, молча и быстро, сопя от усердия, связал Мишку по рукам и ногам, уминая лесничонка и придавливая, словно непослушную дикую зверушку. Довольный ловкостью своей, одноглазый поволок парня к избушке.
Зимовье стояло как бы в углу треугольника. С двух сторон от нее поляна расширялась и заканчивалась стеной камыша, за которым начиналось болото. С левой стороны поляны из-под корней разросшихся ивовых кустов бил родничок. Их много тут, родничков, питающих болото, но этот был самый бойкий. И еще чуть обособленно, словно охраняя родничок, стояла береза, не старая еще, видимо, специально посаженная человеком для красоты или другой цели лет сорок тому назад. Береза прямоствольная, с ровной кроной, как на парадной выставке. Вот к этой березе и привалили связанного лесника.
