Сарыкамыш. Пуля для императора - Тимошев Рафаэль
Воробанов, разглядев начальников, торопливо, неуклюже придерживая левой рукой шашку, просеменил к шеренге и, козырнув, представился. Мышлаевский о чем-то спросил его, они стали говорить.
Прибывшие с Воробановым офицеры сначала молча наблюдали за генералом, а затем произошло то, что заставило Листка и штабс-ротмистра обеспокоенно переглянуться: ничего не говоря, Лавренюк неожиданно отделился от них, прошел к Воробанову и, вытянувшись, остановился в трех шагах от него.
Не сговариваясь, оба шагнули было следом, но тут же были остановлены неизвестно откуда взявшимся жандармским ротмистром.
— Господа офицеры — не положено! Прошу отойти к зданию!
Листок, скосив глаз, процедил:
— Контрразведка. С генералом Воробановым.
— Все одно, господа, не положено! На перроне только генералы и караул!
— Тогда скажите это вон тому подполковнику! — Листок показал глазами на Лавренюка. — Мы трое по делам безопасности Государя!
— Я предупрежу и его! Однако прошу отойти! — упрямо повторил жандарм, загораживая дорогу.
Листок глянул на Драча, и штабс-ротмистр молча кивнул в сторону вокзальной стены, где уже стояла группка бородачей, вероятно, представляющая местную депутацию, — отойдем!
Убедившись, что его требования выполнены, жандарм повернулся и как-то неестественно тихо, почти неслышно, точно боясь обратить на себя внимание, приблизился к Лавренюку. Склонившись к его плечу, что-то прошептал; штаб-офицер, обернувшись, обвел взглядом своих притихших у стены спутников, что-то ответил жандарму и, отвернувшись, остался стоять подле генералов. Жандарм же, изумив обоих "коллег", все той же осторожной манерой отошел на три шага назад и замер.
— Вот это оборотик… — не глядя на ротмистра, возмутился Драч. — Эта бестия упрямо желает оказаться подле монарха! Что будем делать?
— Если не отойдет, я его пристрелю! — процедил сквозь зубы Листок.
— Это будет еще та картинка — нас застрелят прежде, чем мы достанем револьверы!
— В любом случае при подходе состава мы должны оказаться рядом с подполковником!
Драч промолчал.
В напряженном молчании прошло двадцать минут. Мороз крепчал. Музыканты и нижние чины караула стали подергивать плечами, командиры и начальники, особенно те из них, кто рискнул явиться в фуражках, — натирать уши да постукивать носками о каблуки сапог.
И вдруг перрон оживился. Раздались команды, почетный караул вновь замер, музыканты по взмаху руки капельмейстера подняли трубы, генеральская шеренга выровнялась, и Листок, переглянувшись с жандармом и вновь уставившись в затылок Лавренюка, отчего-то машинально, одним пальцем, расстегнул кобуру.
Но неожиданно подполковник повернулся и торопливо направился к ним. Ротмистр и штабс-ротмистр посторонились, намеренно освобождая место между собой, и когда Лавренюк присоединился к ним, Листок оказался по его правую руку, чуть ли не касаясь рукава подполковничьей шинели.
— Просили отойти к зданию… — как бы оправдываясь, объяснил тот и уже с придыханием добавил: — Едет, господа! Сам Государь едет!
В это время раздался паровозный гудок. Над дальним пригорком затрепетал белый дымок, сливающийся со снежным покровом окружающей местности, надрывно застонали рельсы, передавая стук тяжелых колес, и вот из-за поворота, пыхтя паром и скрежеща тормозами, показался императорский состав.
Паровоз еще плавно подходил к вокзалу, когда внезапно, заставив забиться и без того возбужденные сердца встречающих, оркестр грянул "Боже царя храни!"
Листка почему-то поразила внешняя схожесть Николая с видимыми им всюду портретами российского Императора — благородная осанка, красивое лицо с короткой бородкой и усами, едва уловимая улыбка и ясный, несколько смущенный взгляд… Но когда Государь, уже под звуки марша, сошел со ступеней вагона, когда прозвучала команда "Смирно!" и Николай II, принимая доклад генерала Мышлаевского, поднял руку в приветствии — ротмистр отчего-то с легким сожалением подумал, что самодержец не столь внушителен, как рисовалось ему по известным портретам.
Но это была лишь вспышка в сознании; все его внимание тут же обратилось на соседа, застывшего с поднесенной к голове рукой и, казалось, не дышавшего. И хотя глаза Алексея Николаевича по-прежнему сопровождали Государя Императора, ставшего затем обходить шеренгу генералов, он видел с той секунды только эту руку и готов был повиснуть на ней, едва та потянется к кобуре.
Но подполковник стоял точно окаменевший — с застывшим на лице восторгом и немигающими глазами, устремленными в венценосную особу, словно запоминающими каждое рукопожатие, каждый шаг начищенных до алмазного блеска сапог. А когда Августейший обошел шеренгу генералов и в окружении свиты остановился — довольный и ухмыляющийся в короткую бороду, — а затем, уже в окружении генералов, стал отчего-то поправлять лайковые перчатки, лишь тогда Лавренюк опустил руку и поворотил счастливое лицо:
— Алексей Николаевич! Боже! Самого Помазанника увидеть довелось! Благодать-то какая!..
Листок изумленно кивнул и снял руку с кобуры.
А потом раздалась зычная команда начальника караула. Кабардинцы единым движением взмыли перед собой штыки, и бравый штаб-офицер, как стало потом известно — полковник Тарасенков — отчеканив шаг под такты марша Преображенского полка, лихо отрапортовал своему Августейшему шефу.
Государь с приложенной к папахе рукой уже готовился обойти строй, как подбежал кто-то из генералов, что-то шепнул, и самодержец, кивнув, приблизился к стоявшему на правом фланге невысокого роста знаменщику.
На перроне мгновенно воцарилась тишина — государь стал говорить с нижним чином! Это был кавалер трех Георгиевских крестов подпрапорщик Яковенко — тот самый, что в одном из последних боев, будучи контуженным, принял на себя командование ротой, оставшейся без единого офицера, и лично повел солдат в атаку.
Через минуту разговора, взявши с поднесенного на тарелке Георгия — теперь уже первой степени, — Государь навесил солдатский орден на грудь героя.
Грянул прервавшийся, было, марш — и вновь смолк. Император, награждая отличившихся, начал долгий обход караула. Наконец, Его Величество прошел на средину строя, и во вновь наступившей тишине раздался впервые услышанный многими из присутствующих голос российского монарха:
— За боевую службу спасибо вам, молодцы!
Секунда потребовалась для глубоко солдатского вдоха, и над перроном дружно, молодецки, грянуло:
— Рады — стараться — Ваше — Императорское — Величество!
На какое-то время Император исчез из вида, окруженный подошедшими к нему генералами, и Листок покосился на Лавренюка — смотрит ли? Но что это? По щеке подполковника течет слеза?!
"Черт бы вас побрал, Павел Эдуардович! — мысленно выругался ротмистр, не зная, как расценивать это неожиданное проявление чувств штаб-офицера. — Что за институтская сентиментальность!"
Но тут ротмистра отвлекла какая-то возня справа: суетясь, стоявшие рядом бородачи вдруг вытолкнули вперед одного из своих вперед, и, торопливо сделав несколько шагов, тот вдруг оказался перед тремя офицерами с караваем хлеба на вытянутых, дрожащих от волнения руках, покрытых белым рушником. Листок даже не успел возмутиться, поскольку в одно мгновение осознал всю опасность, исходившую от этого предназначавшегося царю подношения — его вручат Государю здесь, перед выходом, через который Его Величество должен проследовать на привокзальный двор к поджидавшим его и свиту автомобилям! И значит, он остановится здесь, перед ними, в одном метре от Лавренюка!
Рука ротмистра вновь коснулась кобуры, но было поздно — окруженный свитой, Николай II уже направлялся к ним…
Драч и Лавренюк, вытянувшись, уже подняли руки к головному убору, и Листок, машинально придвинувшись к согнутому в приветствии локтю подполковника, чтобы при необходимости помешать выхватить оружие, также отдал честь…
Что именно говорил бородач Императору, сбиваясь на каждом слове, — Листок не слышал. Государь зачем-то разгладил прежде бороду, молча отломил кусок от каравая, макнул его в соль, поднес ко рту и, показав жестом, чтобы приняли у депутации подношение, повернулся к выходу.
