Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни (ЛП) - Гриффит Джордж

— Мир тебе, о Мухаммед! Что это я вижу? Неужели апостол божий плачет от слабости человеческой?

— Нет, Халид, — ответил он, поднимая залитое слезами лицо к свету лампы. — Не апостола божия ты видишь плачущим, но человека, который горюет о потере друзей, которых больше нет. Зейд, Абдалла и Джафар, герои ислама, уже в раю и им не нужны мои слезы. Тем не менее, они были моими друзьями, и поэтому как друг я оплакиваю их. А теперь сядь и расскажи правду о том, что я слышал о твоем вновь обретенном мече.

Он сделал знак Айше, она тотчас же встала и вышла из комнаты, а я сел перед ним на пол и рассказал ему всю историю меча, как уже рассказывал вам, начиная с того момента, когда я вытащил его из алтарного камня Армена, и до того момента, когда я отвоевал его в битве при Муте.

— Воистину, пути аллаха так же таинственны и непостижимы, как и его милости, — сказал он, выслушав меня до конца. — У тебя была удивительная судьба, о Халид, единственное можно сказать, что она будет еще более удивительной. Но теперь слушай, и я расскажу тебе то, что, может быть, покажется тебе еще более чудесным и о чем ты никогда не расскажешь даже самым дорогим из своих смертных собратьев, пока безошибочный голос внутри тебя не прикажет тебе говорить.

Я знаю, что твоя история правдива, хотя, может быть, никто на свете не поверит ей, потому что я был тем, кто устами жреца Ардо показал тебе часть твоей судьбы и смутно предвещал то, что должно было случиться с тобой. Я говорил с тобой в Салеме голосом мудреца Соломона и в образе Амемфиса, последнего из жрецов Исиды и посвященных в древние мистерии, я стоял рядом с тобой на Голгофе, когда Иса висел на кресте, и сказал тебе, что с его последними словами старый порядок мира закончился и троны всех богов опрокинуты.

С тех пор люди, слишком привязанные к старому идолопоклонству, кощунствовали, поклоняясь его изображениям, и осмеливались делать себе идолов из дерева и камня и раскрашивать побрякушки, которые они называли образами невидимого и неназываемого, и поэтому я вернулся на землю в последний раз, последнее из воплощений божественного послания к человеку, чтобы провозгласить миру, что аллах един и что нет бога, кроме бога, и этой истине и ты, Халид, и твои товарищи по вере будете учить этих тупых идолопоклонников мечом, раз они не слышат голоса истины и мудрости.

За это ваши имена никогда не будут забыты, пока правоверные исповедуют аллаха как своего бога и Мухаммеда как его пророка, и пока существует мир, они будут это делать. Может быть, после этой жизни ты проживешь и другие, как жил раньше, и в них ты, возможно, узришь триумф или крах ислама, это будет зависеть от того, будут ли поколения, которые придут после нас, придерживаться веры в чистоте сердца и бескорыстии цели или осквернят ее блудом и пустыми фантазиями.

Если они будут хранить ее в чистоте, тогда истина будет процветать, и у всего мира будет бог Авраама и Мусы, Исы и Мухаммеда, ибо этот бог един, а мы всего лишь его посланники.

Но если из собственных прихотей люди воздвигнут себе других богов и назовут их его именем, тогда много долгих, утомительных веков они будут бороться, слепо двигаясь сквозь борьбу и страдания, через войны, убийства и преследования, пока наконец в нужное для самого аллаха время истина не воссияет над ними, и тогда люди признают, что нет и никогда не было во все века других богов, кроме одного бога, который открыл себя людям согласно их разуму; и когда придет это время, о Халид, будешь ли ты жить новой жизнью на земле или стоять у врат рая в ожидании конца своего пути, вспомни, что сказал тебе Мухаммед, сын Абдаллы, этой ночью.

Он замолчал, а я, слишком пораженный его словами, чтобы сказать или сделать что-нибудь еще, поклонился ему почти до земли и произнес:

— Не мне говорить, когда вещает посланник аллаха. Да благословит аллах тебя, о пророк, и меня, самого малого из его рабов! Я слышал и повинуюсь. Не зря люди будут называть меня «Мечом божьим», ибо, клянусь святым именем аллаха, я буду использовать этот возвращенный мне меч против неверных, пока сама смерть не вырвет его из моих рук!

C этими словами я вскочил на ноги и встал перед ним, чтобы он благословил меня, а затем завернулся в накидку и вышел на равнину за городом, чтобы подумать обо всех удивительных и ужасных вещах, которые услышал, оставив его все так же сидеть молча и неподвижно на полу комнаты.

На следующий день пророк провел смотр своей армии за пределами города. Десять тысяч всадников и двадцать тысяч пехотинцев подняли к небу громогласные крики, когда над его головой развернулось зеленое знамя, и он объявил о намерении лично вести нас в Сирию.

Но и тогда среди нас были предатели и малодушные люди, ибо едва был определен порядок марша, как Абу Суфьян, который, по моему мнению, всегда был предателем веры и тайным врагом пророка, явился во главе пятидесяти лощеных, холеных торговцев города и попросил отложить поход до более подходящего, по их мнению, времени.

Когда они подъехали, я был на коне во главе телохранителей пророка и помню так хорошо, как будто это случилось только вчера, а не более двенадцати веков назад, как Абу Суфьян подошел к пророку, сложив руки, и заговорил фальшивым, льстивым голосом:

— О пророк, как ни велика твоя мудрость, но нам кажется, что твое рвение еще больше, и было бы лучше, если бы твой поход был отложен до прохладного времени года, ибо близка жатва, а поля не убраны, и путь сейчас окажется утомительным, а пески пустыни безводными и жаркими.

— В аду тебе будет еще жарче! — воскликнул пророк, прервав его так гневно, что тот отшатнулся, словно его ударили. — Кто приглашал вас? Возвращайтесь в свои дома, неверные, и ждите нашего возвращения с триумфом! Вы недостойны сражаться за веру. Уйдите, уйдите и больше не оскверняйте мои глаза!

И тогда под насмешки всего войска малодушные ускользнули, чтобы скрыть свой позор дома, а мы, выкрикивая слова об аллахе и его пророке, о победе и рае, построились и двинулись в поход на Сирию.

Много дней мы шли, то довольные и веселые, то испытывая голод и жажду, потому что путь был долгим, солнце жарким, а пески трудными и безводными. Иногда мы и наши животные были так утомлены, что семь человек ехали по очереди на одном верблюде; но на всем нашем пути мы не встретили ни одного врага и не получили никаких враждебных вестей, так как ужас перед арабами уже далеко разошелся от Муты по всей земле Сирии.

Я с тремя тысячами наших лучших всадников прочесывал местность перед основной армией, но нигде не находил следов легионов Ираклия. Наконец, в десяти днях пути от Дамаска Мухаммед разбил лагерь в плодородной долине Тарбук, и там он, который всего восемь лет назад был беглецом в пустыне с единственным последователем и не более чем полудюжиной друзей в своей стране, получил уверения в покорности от всех племен и городов от берегов Евфрата до берегов Красного моря. Там же пророк в последний раз в жизни провозгласил священную войну против идолопоклонников, но всем последователям Исы в том краю, который входил в круг его власти, сохранившим древнюю чистоту своего поклонения, он даровал мир и безопасность, и никогда, пока ислам оставался чистым, его приказы не нарушил ни один воин веры.

Когда мы закончили с приемом в подчинение областей южной Сирии и отправили сообщение Ираклию, в котором предлагали ему подготовиться к тому, что мы придем и отнимем у него его империю, мы вернулись в Мекку так же спокойно, как вышли, и после этого в течение целых двух лет в наших границах царил мир; и это время передышки мы использовали с благой целью, приводя в порядок новые владения правоверных и готовясь к той суровой борьбе, которая вскоре должна была потрясти мир Востока.

Поэтому последние дни пророка были полны мира и процветания. Он уже почти достиг предела в шестьдесят с лишним лет, дольше которого в те дни редко продолжалась жизнь человека. Я стоял среди опечаленной, безмолвной толпы, заполнившей Каабу, когда он взошел на кафедру, чтобы произнести правоверным свою последнюю речь, и хорошо помню те слова, которым мы внимали напряженно и внимательно.