Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)
Мы знали, что на корабле нам не миновать наказания, но две последние причины побуждали нас вернуться туда как можно скорее. Мы пустились в путь, прижавшись друг к другу, за нами шло целое стадо голодных собак, глаза которых сверкали в темноте, как горящие уголья. Время от времени они так близко подходили к нам, и притом со столь явными неприязненными намерениями, что мы принуждены были останавливаться и оборачиваться, чтобы испугать их. Боб пускал в дело палку, которая была у него в руках и которой он действовал очень ловко; преследователи наши отступали, мы продолжали путь, но потом собаки опять нас нагоняли и чуть не хватали за пятки. Если бы кто из нас отстал или упал, то ему, верно бы, несдобровать, да и остальным тоже, потому что как только собаки попробуют крови, их уже не отогнать.
Собаки провожали нас таким образом до самой Топхане, где стояла лодка Джеймса и Боба. Джеймс первый вошел в нее, я за ним, Боб прикрывал наше отступление, а это было не легко. Противники наши, догадываясь, что мы ускользнем от них, подступили так близко, что Боб, махнув палкой, убил собаку, которая была посмелее, прочие в ту же минуту бросились на труп и растерзали его. Боб воспользовался этой минутой, отпер замок цепи, которой лодка была причалена к берегу, и прыгнул в нее; мы с Джеймсом налегли на весла и быстро удалились от берега, сопровождаемые воем, который показывал, как собакам жаль, что не удалось с нами покороче познакомиться. Футах в ста от берега Боб взял у нас весла и начал грести сильнее нас двоих.
Кому не случалось наслаждаться тихой, улыбающейся восточной ночью, тот не может составить себе о ней ни малейшего понятия. При свете луны Константинополь, со своими расписанными домами, золотоверхими дворцами, деревьями, рассеянными повсюду в живописном беспорядке, казался настоящим волшебным садом, небо было чисто, без малейшего облачка, море спокойно и похоже на огромное зеркало, в котором отражались все звезды. Корабль наш стоял чуть поодаль скутарийского дворца, за ним, на мысе Халкедонского порта, виднелся маяк. Красивые мачты и ванты «Трезубца», подобно нитям паутины, вырисовывались темным цветом на огне маяка. Красота зрелища, которое представлялось глазам нашим, заставила было нас забыть о нашем положении, но вид корабля напомнил нам о нем. Мы были уже близко и потому велели Бобу грести потише, чтобы весла не выбивали столько огня из фосфористого моря и не делали такого шума. Мы надеялись, что нам удастся подойти к кораблю так, что вахтенный нас не заметит или, если он из наших, по крайней мере, соизволит показать, будто не видел. Тогда мы бы пробрались в корабль через одно из тех отверстий, которые никогда не закрываются на боках судна, улеглись бы потихоньку в свои койки, а на другой день вышли бы на вахту как ни в чем не бывало. К несчастью, против нас приняты были всевозможные предосторожности. Когда мы приблизились шагов на тридцать к «Трезубцу», часовой, которого только голова виднелась из-за борта, встал на бак и закричал изо всей силы:
– Эй, на лодке, что надо?
– Мы хотим на корабль, – отвечал я, держа руки перед ртом, чтобы не так громко было.
– Кто вы такие?
– Мичманы Больвер и Девис и матрос Боб.
– Прочь!
Мы переглянулись вне себя от удивления, тем более что вахтенный матрос был близкий приятель Боба и, верно, очень бы желал скрыть нашу неисправность. Думая, что он, может быть, не расслышал, я сказал ему:
– Ты, верно, не слыхал, Патрик. Говорят тебе, что это мы, Больвер, Девис и Боб, и что мы возвращаемся на корабль. Неужели ты не узнаешь моего голоса?
– Прочь! – завопил опять Патрик таким громким и повелительным голосом, что, вскрикнув в третий раз, он, верно, разбудил бы весь корабль, поэтому Боб, не дожидаясь третьего крика, начал грести прочь.
Мы поняли его намерение и, в знак согласия, кивнули ему. Он хотел выйти из вида корабля и потом, сделав круг, подойти еще с большими предосторожностями с другого бока, в надежде, что, может быть, там посчастливится. Удалившись на некоторое расстояние от корабля, мы остановились на минуту, обвернули весла своими носовыми платками и небольшим парусом, который разодрали надвое, потом Боб снова начал грести, но так тихо, что мы сами не слыхали шума весел, и один только фосфорический след, который мы оставляли за собой, мог обличить нас.
Мы радовались своей хитрости, были почти уверены, что проберемся на корабль, но, подойдя к нему футов на двадцать, увидели, что часовой, морской солдат, ходивший по палубе, остановился. Через минуту опять послышался крик:
– Эй, на лодке! Что надо?
– Да черт вас возьми! Ведь вам только говорят, что мы хотим вернуться на корабль, – сказал Джеймс, который, подобно мне, выходил уже из терпения.
– Прочь! – закричал часовой.
– Да что с вами сделалось? Ведь мы не пираты! – сказал я.
– Прочь! – повторил часовой.
Мы не послушались и велели Бобу грести к кораблю.
– Прочь! – закричал опять часовой, опустив ружье к нам дулом. – Прочь, или я выстрелю!
– Тут какая-то чертовщина, – пробормотал Боб. – Я думаю, ваше благородие, что всего лучше теперь послушаться.
– Да когда же мы попадем на корабль? – спросил я.
– В утреннюю вахту, когда уже будет светло.
До утренней вахты оставалось еще часа четыре, но делать было нечего: мы решились ждать и отошли от корабля на положенное расстояние. Боб предлагал было съехать на берег, потому что там удобнее было бы отдохнуть, чем в лодке, но собаки отбили у нас охоту гулять ночью по Константинополю. Мы остались посереди Босфора. Если бы наказание наше этим и ограничилось, было бы еще сносно, потому что ночь была прекрасной и воздух теплым, но прием, какой нам сделали, не обещал ничего доброго, и немудрено, что это нас беспокоило, потому что мы хорошо знали характер Борка. Несмотря на красоту зари, которая начинала заниматься, и великолепное зрелище, которое представилось нам при восходе солнца и в другое время привело бы меня в восторг, эти четыре часа показались нам ужасно долгими, почти невыносимыми. Наконец свисток возвестил, что вахту сменяют. Мы снова приближались к кораблю. В этот раз нас уже не окликали.
Войдя на палубу, мы увидели, что лейтенант Борк в полном мундире стоит перед всем корпусом офицеров, которые были собраны как будто на военный совет. За такой проступок, в каком мы провинились, мичманов наказывают обыкновенно арестом, а матросов несколькими ударами, и потому мы представить себе не могли, чтобы вся эта церемония делалась для нас. Но мы скоро разуверились и догадались, что Борк хочет выдать нас перед капитаном за дезертиров. Как только мы вошли на палубу, он сложил руки на груди, посмотрел на нас глазами, в которых надежда наказать кого-нибудь всегда сверкала каким-то странным блеском, и сказал:
