Михаил Волконский - Две жизни
— Камер-юнкер Тротото?
— Ну да, он самый… Он разговаривал с этим черным доктором, и они злоумышляли против Сергея Александровича.
— А ведь в самом деле! — воскликнула фрейлина. — В самом деле, он собирался совершать злодейские поступки… Ахти, беда!.. Ведь и в самом деле… Ведь он, злодей, ехал в бричке Сергея Александровича.
— В бричке, умереть сейчас, в бричке, — подтвердила Нимфодора.
— А когда я спросила его, откуда он взял этот экипаж, он стал путаться и нести такую околесицу, что ничего не разобрать. Теперь все понятно: мы ночевали в разбойничьем гнезде, они ограбили и убили мсье Проворова, а затем гнались за мной.
— Ах, страсти какие! — ужаснулась приживалка. Аглая Ельпидифоровна стала качаться в карете и, кидаясь от одного окна к другому, бормотать:
— Немедленно к полицеймейстеру… к совестному судье его!.. Где тут совестный судья? Дайте мне полицеймейстера! Я требую, чтобы его немедленно арестовали именем закона! Убийца! Грабитель!
Мало-помалу ее вопли перешли в истерику, она стала биться внутри стоявшей посреди двора кареты, так что отъезжавший в это время Тротото, которому успели подать лошадей, заблагорассудил лучше не идти к ней прощаться и отбыть без соблюдения обычной вежливости.
VПроворов спал очень крепко и очень долго. Сколько именно времени продолжался его сон, он не мог сразу сообразить проснувшись, потому что часы его остановились. В окно светили лучи склонявшегося к западу солнца — очевидно, было далеко за полдень.
Проворов стал припоминать, не без труда восстановив в своей памяти события: они ехали по большой дороге; в дормезе испортилось колесо; пришлось свернуть, и вот они в незнакомой усадьбе, где он теперь проснулся. А ночью была тревога пожара.
«Баул с документами!» — вспомнил он и, приподнявшись на постели, оглядел комнату.
Баул стоял у двери на том самом месте, куда он велел поставить его, когда его отвязали от экипажа и принесли в отведенную ему комнату. Он попросил у Малоземовой, с которой они сговорились ехать вместе, один из бесчисленных сундуков, облеплявших ее фундаментальный экипаж, для своих вещей, и спрятал туда вместе со своими вещами документы, надеясь этим лучше скрыть их. Он был уверен, что никто не догадается о его хитрости, и не подозревал, что доктор Герман был хитрее его и, сообразив сейчас же, в чем дело, объяснил все камер-юнкеру Тротото. Теперь баул стоял в его комнате, и Сергей Александрович был спокоен за документы.
Проворов принялся одеваться и надел как раз тот самый шлафрок, который был на нем тогда, много времени тому назад, в Царском Селе на дежурстве, когда вдруг перед ним неожиданно появился доктор Герман. Он почему-то вспомнил именно это, посмотрев на шлафрок, и, подняв голову, обомлел от удивления: перед ним так же неожиданно, как и тот раз, стоял доктор Герман.
Проворов протер глаза. Нет, ему не казалось: Герман стоял перед ним живой.
— Добрый день, — сказал доктор, — я вам говорю «добрый день», потому что утро давным-давно прошло и даже полдень прошел. Заспались вы!
— Но позвольте, — удивился Проворов, — каким образом вы вошли сюда? Я отлично помню, что запер дверь на ключ.
— Она и осталась запертою, как была.
— Но как же вы вошли?
— Через стену.
— Не морочьте меня, пожалуйста! Я отлично знаю, что через стену нельзя пройти человеку.
— Отчего же, если, например, в стене сделан потайной проход… вот как в этой? — И доктор, подойдя к стоявшему плотно у стены шкафу с книгами, надавил какую-то кнопку, и шкаф, бесшумно отодвинувшись, открыл замаскированное им отверстие в стене. — Я не виноват, — пояснил он, — что вы так задумались, что и не заметили, как я вошел.
— Но позвольте! — проговорил Проворов. — Откуда же вы взялись и почему вам тут известны потайные проходы в стенах?
— Потому что я тут — хозяин.
— Если б я знал это, то ни за что не согласился бы просить гостеприимства.
— Почему же так?
— Просто потому, что я боюсь вас. Я вам говорю откровенно, вот видите: я ничего не ел бы и не пил бы в вашем доме.
— А между тем сегодня ночью, вернувшись в эту комнату после напрасной тревоги, вы выпили приготовленный для вас стакан оршада, в котором было снотворное… не беспокойтесь, вполне безвредное: оно только заставило вас спать крепче и дольше. Этот сон подкрепил вас. Откровенность за откровенность.
— Да я вовсе не нуждался в подкреплении, я не просил вас.
— Но теперь, надеюсь, не раскаиваетесь, после такого хорошего отдыха?
— Я раскаиваюсь, что попал к вам. Да, раскаиваюсь, потому что знаю все… — вдруг выговорил Проворов, уже не владея своими словами и произнося их помимо своей воли.
Доктор стал серьезен.
— То есть как же это «все»? — переспросил он, хмуря брови. — Что вы, собственно, подразумеваете под этим?
— Я знаю все, — твердо повторил Проворов, решив, что если уж у него раз вырвалось это признание, то он скажет все, что знает. — Я знаю ваш разговор, который вы вели с неизвестным мне лицом в каюте незадолго перед штурмом Измаила.
Доктор опять улыбнулся, почти рассмеялся и ответил:
— Ну еще бы! Раз вы сидели рядом тоже в каюте, то, конечно, все слышали.
— А вы откуда знаете это?
— Но если вы «все» знаете, как говорите, тогда вам, значит, нечего спрашивать, а мне — вам рассказывать, если вы все знаете.
— Нет, я не подозревал, что вам было известно, что я сидел рядом, — несколько сконфуженно произнес Проворов и сейчас же, чтобы вновь приободриться, добавил: — Кроме того я знаю, о чем вы говорили с камер-юнкером Тротото в Бен дерах, в гостинице.
— Это после вашей поездки с ним к старухе, когда нас подслушивала приживалка госпожи Малоземовой?
— Вы и об этом осведомлены! — разочарованно протянул Проворов.
Вместо того чтобы ему, как он думал, поразить доктора, выходило, что доктор поражал его.
— Да, этот господин камер-юнкер — очень легкомысленный человек, — сказал Герман, как будто все было очень просто и вполне естественно.
— Не легкомысленный, а негодяй и предатель, способный на какое угодно преступление, — с негодованием воскликнул Проворов, — и то, что вы возитесь с ним, вовсе не рекомендует вас самого.
— Но если вам верно передала наш разговор приживалка госпожи Малоземовой, то вы должны знать, что я не одобрил предложений — согласен с вами, очень гнусных, — господина камер-юнкера относительно вас, и поэтому он не привел их в исполнение.
— Все равно, порядочному человеку не надо было и разговаривать с ним, раз он такой!
— Так что вы предпочли бы, чтобы я воздержался от разговора с ним, а он стал бы проделывать из-за угла над вами свои гнусности, до отравления включительно?
