Эмилио Сальгари - Капитан Темпеста. Город Прокаженного короля (сборник)
И опять вдруг, с быстротой повернутого ветром флюгера, она придала своему лицу самое очаровательное выражение и совсем другим тоном сказала:
– Пойдем опять вниз, мой прекрасный витязь. Мы возобновим этот разговор после ужина.
Бросив последний взгляд на море, постепенно окрашивавшееся пурпуром заходящего солнца, она быстро сбежала по витой лестнице и направилась вдоль крытой галереи, огибавшей изнутри все стены крепости. Она шла так быстро, что герцогиня едва успевала следовать за ней. Миновав множество колубрин, грозные жерла которых были направлены частью на море, частью на кипрскую равнину, а также бесчисленные пирамиды каменных и железных ядер, они наконец добрались до массивной квадратной башни, сверху донизу точно рассеченной топором какого-нибудь титана.
– Вот через эту брешь морское войско великого адмирала ворвалось в крепость, – пояснила Гараджия, остановившись здесь. – Я была на борту галеры моего деда и могла следить за всеми подробностями ужасной битвы…
– Но почему же ты-то присутствовала при этом, Гараджия? – удивилась герцогиня.
– А потому, что в то время я командовала галерой моего деда, – с гордостью отвечала молодая турчанка. – Я люблю мужскую деятельность… Аллах, должно быть, ошибся, когда сотворил меня женщиной: дух во мне геройский, так же мало подходящий к моей хрупкой наружности, как, например, твоя наружность слишком нежна для мужчины…
– Так ты командовала галерой адмирала? – все более и более изумлялась герцогиня.
– Да. Что же в этом особенного?
– Очень даже много… Следовательно, ты умеешь управлять кораблем, Гараджия?
– Да еще как! Не хуже самого опытного моряка… Разве ты не слыхал, Гамид, что мой отец был одним из самых знаменитых корсаров на Красном море?
Гараджия показала Элеоноре все пункты крепости и вокруг нее, отмеченные чем-нибудь особенным во время долговременной осады, а затем повела гостя назад в свои покои. Становилось уже темно, и та зала, в которой Гараджия чаще всего сидела за столом, была ярко освещена несколькими роскошными фонарями и муранскими хрустальными люстрами, в прозрачных, сверкающих чашечках люстр горело множество розовых восковых свечей, распространявших одуряющий аромат, смешивающийся с пряным запахом массы цветов, украшавших вполне приготовленный для ужина стол.
Как и за завтраком, Гараджия никого из своих подвластных не пригласила к столу. Видно было, что высокомерная внучка паши не очень-то баловала своих подчиненных.
Кроме новых изысканных блюд слуги принесли и – неслыханное дело! – две покрытые мхом и паутиной бутылки кипрского вина. Гараджия не считалась и со строгим запретом пророка употреблять какие бы то ни было крепкие напитки. Вообще, казалось, закон для нее не был писан.
– Раз сам султан, глава правоверных, пьет вино, то почему же я не могу его пить? – возразила она, когда Элеонора сделала ей строгое замечание насчет вина, желая этим путем поддержать свое самозванство. – Пожалуйста, Гамид, не будь таким нетерпимым в своих суждениях. Можно и вино пить, и все-таки оставаться хорошим магометанином…
Герцогиня привыкла к кипрскому вину во время своего пребывания в Фамагусте, когда ей необходимо было пить вместе с остальными военачальниками, чтобы не возбудить насмешек и подозрений, поэтому она не стала слишком упорно отказываться последовать примеру Гараджии, налившей ей бокал со словами:
– Пей, Гамид! Это чудное вино оживляет кровь и веселит сердце… Пей!
Когда был подан душистый кофе и Гараджия закурила сигаретку, она несколько времени просидела молча, очевидно погруженная в тяжелые воспоминания, судя по затуманившемуся вдруг взгляду ее черных глаз, только что перед тем сыпавших искры веселости. Потом она порывисто поднялась и начала расхаживать взад и вперед по зале, временами останавливаясь перед коллекцией оружия.
Герцогиня подумала было, что причудливой начальнице крепости вздумалось устроить новую дуэль ради рассеяния зловещей «турецкой скуки», но успокоилась, когда Гараджия внезапно бросилась к дивану, перед которым был поставлен столик с ящичком для сигареток и плоским золотым блюдом, полным сластей, уселась в уголок дивана, поджав под себя ножки, и достала себе новую сигаретку.
– Сядь рядом со мной, мой прекрасный воин, – любезно предложила она Элеоноре. – Я расскажу тебе о своем отце.
Герцогиня села на указанное ей место и приготовилась слушать.
– Итак, – начала турчанка, выпуская струи дыма, – мой отец был великим корсаром. Хотя я тогда была еще мала, но все же помню его и как сейчас вижу перед собой его темное лицо и длинную, черную, как вороново крыло, развевающуюся бороду. Вижу, как он, вооруженный с головы до ног, садился на свой корабль и пускался в путь… Он нежно любил меня и моего старшего брата, но никогда не спускал нам ни одной шалости, ни малейшего неповиновения. Если бы мы очень провинились в чем-нибудь, он был способен убить нас на месте, как убил многих из своих людей, осмеливавшихся возражать ему.
Смело можно было сказать, что Красное море всецело принадлежало ему, потому что никому из турецких султанов, даже самому великому Сулейману, не удавалось утвердить своего владычества над этим морем, омывающим берега Африки и Аравии. Он был могуществен и страшен. Я очень его боялась, хотя он по возвращении из своих морских поездок всегда обнимал и целовал меня, находя, что я была похожа на него. Он набрал себе экипаж, не боявшийся ни пророка, ни самого Аллаха, ни дьявола, и с ним опустошал весь берег, начиная от Суэца вплоть до Баб-Эль-Мандебского пролива.
Брат мой, который был старше меня несколькими годами, часто сопровождал его в набегах, и горе ему бывало, когда он в решительные минуты выказывал хоть малейшее колебание! Отец одинаково требовательно относился как к чужим, находившимся под его командой, так и к своим кровным. Однажды брат, лет уже семнадцати, был послан отцом в набег и после долгой упорной битвы с португальским кораблем, вдвое превосходившим его числом экипажа и вооружения, должен был отступить на своей галере в один из аравийских портов, чтобы не допустить бесцельной гибели всех своих людей. Когда он вернулся к отцу в изодранной одежде и с окровавленной саблей, но без единой царапинки, то вместо ожидаемого им слова утешения услышал от отца грозный крик: «Негодный пес! Как ты осмелился показаться мне после боя с неповрежденной шкурой?.. Эй, – добавил он, обратившись к своим людям, – швырните в море этого подлого труса!» Не помогли ни слезные мольбы брата простить его, ни мое заступничество, отец заставил отвезти его подальше от берега и бросить в море. К счастью, те, которым было поручено это ужасное дело, не решились исполнить второй части его приказания – перебить брату руки и ноги, – так что злополучной жертве отцовского гнева удалось достичь вплавь берега, в некотором отдалении от жилища отца, и укрыться у добрых людей. Только через месяц отец узнал, что сын его жив и где он находится. Он послал за ним и простил его. Но – увы! – не прошло и трех недель после этого, как Осман – так звали моего бедного брата – был убит на борту своей галеры, на которую напало сразу три корабля. Он умер с оружием в руках, весь покрытый ранами, смертью храбреца…
