Редьярд Киплинг - Свет погас
— О! — сказал Торп. — Опять это имя, я уже слышал его раньше, в ту памятную ночь, на реке…
— Она, наверное, скажет, что это я испачкал новое платье, и ты, право, слишком близка от этих старых свай. Это нехорошо, Мэзи… А-а, я знал, что ты промахнешься. Надо стрелять ниже и левее, дорогая. Тебе не хватает убежденности; у тебя есть все на свете, кроме убежденности, а без этого никак нельзя. Не сердись, дорогая! Я дал бы отсечь себе руку, если бы это могло дать тебе что-нибудь, кроме простого упорства! Даже мою правую руку, если бы это было на пользу.
Дик долго еще продолжал бредить, главным образом обращаясь к Мэзи. То он горячо говорил о своем искусстве, точно читал лекцию, то проклинал себя за то, что стал ее рабом, то молил Мэзи подарить ему поцелуй, всего один только поцелуй на прощанье, то звал ее назад из Витри-на-Марне… и в бреду он призывал и небо и землю в свидетели, что королева не может быть не права. Торпенгоу внимательно прислушивался к его бреду и мало-помалу узнал все подробности внутренней жизни Дика, которые до того времени были неизвестны ему.
В течение трех суток Дик бредил почти беспрерывно и наконец уснул крепким, спокойным сном.
— Боже мой, в каком страшно напряженном состоянии он, бедняга, находится все это время из-за этой девчонки! — сказал Торпенгоу. — И чтобы Дик привязался так по-собачьи, я бы этому никогда не поверил, а я еще упрекал его в наглости, в самомнении! Пора бы мне, кажется, знать, что никогда не следует судить человека, а я его судил и осуждал! Но что за дьявол должна быть эта девушка! Дик отдал ей всего себя, всю свою душу, прости ему, Господи! А она, по-видимому, дала ему взамен всего только один поцелуй.
— Торп, — сказал Дик, — пойди прогуляться! Ты слишком долго засиделся здесь. Я сейчас встану. Ха! Это досадно, ведь я не могу сам одеться. Нет, право, это уж слишком глупо!
Торпенгоу помог ему одеться и усадил его в большое удобное кресло, и Дик терпеливо ждал со страшно напряженными нервами, чтобы рассеялась тьма. Но тьма эта не рассеялась ни в этот день, ни в последующие. Наконец, Дик решился обойти свою комнату, придерживаясь стены, но ударился подбородком о камин и после того пришел к заключению, что лучше пробираться на четвереньках, ощупывая одной рукой пространство перед собой. В таком положении застал его Торп, вернувшись из своей комнаты.
— Я, как видишь, изучаю топографию моих владений, — сказал Дик. — Помнишь того негра, которому ты выбил глаз в сражении? Жаль, что ты тогда не подобрал этого глаза, может быть, он мне теперь пригодился бы. Есть письма для меня? Нет. Ну, так дай мне те, что в толстых, серых конвертах с чем-то вроде короны в качестве украшения. В них нет ничего важного.
Торпенгоу подал ему письмо с черной буквой М на конверте, и Дик положил его в карман. В письме этом не было ничего такого, чего бы не мог прочесть Торпенгоу, но оно было от Мэзи и потому принадлежало только ему одному, ему, которому сама Мэзи никогда не будет принадлежать.
— Когда она увидит, что я не отвечаю на ее письма, она перестанет писать. Да оно и лучше так. Теперь я ей ни на что не нужен; я ничем не могу ей быть полезен теперь, — рассуждал Дик, а демон-искуситель толкал его сообщить о своем положении Мэзи, и вместе с тем каждая клеточка его тела возмущалась против этого.
— Я достаточно низко пал и не хочу выклянчивать у нее чувство жалости. И кроме того, это было бы жестоко по отношению к ней.
И он всячески старался отогнать от себя мысль о Мэзи. Но слепым так много приходится думать, и по мере того, как восстанавливались его физические силы, в долгие праздные часы его беспросветных сумерек душа Дика болела и изнывала до крайнего предела. От Мэзи пришло еще письмо и затем еще одно, и затем наступило молчание. Дик сидел у окна своей мастерской, вдыхал аромат весны и мысленно представлял себе, что другой завоевывает себе любовь Мэзи, другой, более сильный и более счастливый, чем он. Его воображение рисовало ему картины тем более яркие, что фоном для них служила беспросветная тьма, и от этих картин он вскакивал на ноги и принимался бегать как помешанный из угла в угол своей мастерской, натыкаясь на мебель и на камин, который, казалось, находился одновременно во всех четырех углах комнаты. Но хуже всего было то, что табак утратил для него всякий вкус с тех пор, как он погрузился во мрак. Самоуверенность мужчины сменилась в нем пришибленностью безысходного отчаяния, которое видел и понимал Торпенгоу, и слепой страстью, которую Дик поверял только своей подушке во мраке ночи.
— Пойдем прогуляться в парк, — сказал Торпенгоу, — ты ни разу не выходил из дома с тех пор, как это случилось.
— Зачем мне идти в парк? Что пользы? Во тьме нет движения, и кроме того… — он нерешительно остановился на верхней ступеньке лестницы, — мне кажется, что меня переедут.
— Ну, что ты, ведь я же буду с тобой! Ну, веселее вперед!
Уличный шум вызывал у Дика нервный страх, и он все время висел на руке Торпенгоу.
— Представь себе, каково нащупывать ногою пропасть, — сказал он почти жалобно, когда они уже входили в парк. — Лучше проклясть свою судьбу и умереть!.. А, это наша гвардия!
Дик как-то сразу выпрямился и повеселел.
— Подойдем ближе! Я хочу видеть! Побежим по траве напрямик. Я слышу запах деревьев.
— Осторожнее, здесь низенькая решетка… Ну, вот так! — одобрил Торпенгоу, когда Дик благополучно перешагнул через загородку, и, наклонившись, он сорвал пучок молодой травы и подал ее Дику. — На вот, понюхай это, — сказал он. — Ну, разве не хорошо пахнет?
Дик с видимым наслаждением вдыхал в себя запах травы.
— Ну а теперь подымай выше ноги и бежим!
Они догнали полк и стояли теперь совсем близко к проходившим мимо них солдатам. Звук неплотно насаженных штыков волновал Дика до того, что у него ноздри раздувались и дрожали от возбуждения.
— Подойдем ближе. Они идут колонной, не правда ли?
— Да, а как ты узнал?
— Я это почувствовал… О, мои молодцы! Мои рослые красавцы! — И он подался еще ближе вперед, как будто он мог их видеть. — Когда-то я умел рисовать этих молодцов. Кто-то теперь будет писать их?
— Они сейчас пройдут. Смотри не рванись вперед, когда забьет барабан.
— Ха-а!.. Я не новичок. Меня особенно гнетет тишина. Подвинемся ближе, Торп! Еще ближе! Ах, Боже мой, что бы я дал, чтобы увидеть их хоть одну минуту, хоть полминуты!
Он слышал близость строя, близость мерно идущих в ногу солдат в полном боевом снаряжении, слышал даже шуршание ремня через плечо у барабанщиков…
— Они приготовились забить дробь… уже занесли палочки над головой… вот сейчас ударят, — шепнул Торпенгоу.
