Валерий Елманов - Иоанн Мучитель
В силу они вошли гораздо позже, когда Иоанн III, не обращая внимания на довольно-таки близкое родство, выдал свою сестру Анну за юного Великого князя Рязанского[47] Василия по прозвищу Третной. Тогда-то после венчания, состоявшегося 28 января 1464 года в соборной церкви Успения богородицы, когда в день памяти трех святителей поезд со счастливыми молодоженами покатил обратно в княжество жениха, вместе с сестрой великого московского князя в числе прочих подался в Переяславль-Рязанский и внук Семена Осины Ляпун Осинин. Официально — для «пущего сбережения княгини», а фактически — для досмотра за деятельностью ее супруга.
Служил Ляпун великому князю верой и правдой, хотя и не Рязанскому, а Московскому, да и Анна тоже во всем слушалась братца. Более того, она не раз и не два приезжала погостить к Ивану III. Даже ее сын, которого она назвала в честь брата Иваном, родился и был окрещен не в Переяславле-Рязанском, а в Москве. Так что Рязань за четыре десятка лет правления своих князей строго следовала в кильватере большой политики Московского государя. Да и сами тихие и болезненные князья — что Василий Иванович, что его сын Иван Васильевич[48] — лишь числились в великих. На деле же они давным-давно растеряли былую славу Олега Рязанского, которого побаивался сам Дмитрий Донской, и было за что — бивал не раз — и стали обычными подручниками московских господарей.
А может, и хорошо, что они оказались без норова. Что проку в этой самостоятельности? Князьям-то да, у них гордость, величие. Мол, моя держава. Хочу с одним договор заключаю, а пожелаю — так с иным его подпишу. Опять же послы иноземные время от времени наезжают — тоже повод почваниться. Мол, вот он я — ком с бугра. Иное же взять — совсем другая петрушка получается. За эту княжескую самостоятельность порою столько крови проливается, что провались она пропадом вместе с самим князьком-правителем. А так все тихо да мирно, отчего народу лишь прибыток.
Словом, имел заслуги Ляпун, да и его многочисленное потомство тоже. Не кто иной, как его внук Семен вовремя упредил Москву о том, что молодой князь Иван Иванович[49] «умышляет недоброе», ведя тайные переговоры с Крымским ханом Магмед-Гиреем, и даже намерен скрепить свой союз с ним женитьбой на его дочери. Помешать этому он не мог — к тому времени ни сам Григорий, ни мать князя уже не имели влияния на молодого Ивана Ивановича, отстранившего в 1516 году Агриппину Васильевну и московских доброхотов от руля власти.
Сразу после получения тревожных вестей Василий III вызвал рязанского князя к себе в Москву, а чтобы тот согласился приехать, подкупил его главного советника Семена Коровина. Доверившись последнему, Иван все-таки решился на визит к своему двоюродному дяде. Тот — сказалась половинка гнилой византийской крови — тут же посадил его под стражу[50], его мать Агриппину, так как больше не нуждался в ее услугах, заключил в монастырь, а во все крупные рязанские города разослал своих людей.
И вновь вспыхнула звезда Ляпуновых, поскольку уже в следующем, 1521 году Савве Ляпунову вместе с сыном Михайлой, действуя под началом воеводы Хабара Симского — главного московского наместника, довелось боронить Переяславль-Рязанский от крымчаков хана Магмед-Гирея. Словом, гордиться Ляпуновым было чем.
В Рясске, крепости хоть и малой, но добротной и прочной, с сильным гарнизоном, в ту пору сидел на воеводстве сын Саввы Петр. И как раз в ту пору стряслась у него беда — после родов тяжко захворала жена Акулина, да и новорожденный, спешно окрещенный и названный Прокофием, тоже дышал на ладан. Был младенец третьим по счету, имелись у Петра Александр и Григорий, но уж очень любил он свою супругу. Ночей не спал, разыскивая в округе подходящую лекарку, но куда там.
Ни травниц, ни ворожей в окрестностях не имелось. В молодой крепости все бабки и дедки наперечет. Уж больно сурова жизнь обитателей приграничной крепости. Чуть ли не круглый год добрая половина проводила время вне ее — в постоянных сторожах, выдвинутых далеко вперед в сторону Дикого Поля и добиравшихся в своих разъездах аж до Северского Донца. Это ранней весной да поздней осенью через их места не пройти — топкая из-за сходящихся водоразделов Оки и Дона низинка не выдерживала поступи татарской конницы, пускай даже легкой. Зато зимой глаз да глаз. Впрочем, и летом, особенно сухим, та же картина.
Служили в основном казаки. Тем, кто стоял на стенах, царева жалованья выдавали — по полтине в год, окромя хлебных припасов. Зато имелась земля. Пускай немного, от силы два десятка четвертей[51], но хватало. А коли мало, спускайся из-под заборол да переходи в воротники, али бери в руку пищаль, тогда получишь вдвое — целый рублевик да еще два пуда соли и по двенадцати коробей[52] ржи и овса. Это вместо земли.
Сызнова мало? Экий ты жадный. Ну, тогда езжай в сторожу. Там будешь получать аж по семи рублев на год. Правда, прочее не увеличится. И о земле забудь. Это уж само собой. Да и некогда тебе с нею управляться — все время в разъездах, и вернешься ли ты из них — одному богу ведомо. Уж больно они дальние — на четыре-пять ден пути от града да опасные. Уйти же до смены не моги — коль татары пройдут на твоем участке, а ты не упредишь — о снисхождении даже не заикайся. За такую вину кара одна — голова с плеч.
К тому ж Муравский шлях, или сакма, как называют дороги сами татары, тянущийся извилистой змейкой между Днепром и Северским Донцом от Перекопа до Тулы — самое опасное направление, издавна облюбованное крымчаками. Тут глаз да глаз. Епифанским, мценским и новосильским сакмагонам чуток полегче. Они — звенья задней цепи рубежников и стоят поближе к Оке. Рясские не то — их место чуть ли не на самом острие. Приходится забредать аж до Северского Донца.
Широко в степи, привольно, а от трав такой духмяный аромат — опьянеть можно, но зевать да расхолаживаться не след. Зевнул разок, другой, а там, глядишь, и кольцо аркана твое тело обовьет. И вот ты уже не вольный казак, русские рубежи охраняющий, а полоняник, которого скоро в Кафе продадут. Но это еще не горе. Это просто кара за твое ротозейство. А вот то, что рядом с тобой еще два товарища по степи бредут, точно так же веревками опутанные, — это уже беда.
И больше тебе ничего уже не остается, как брести за хвостом низкорослой татарской кобылки, поминутно спотыкаясь и всякий раз получая плетью, да горькую думу думать — а где четвертый? Хорошо, если он ускакать успел. Тогда легче. Доберется до звена из следующего пояса сакмагонов и передаст тревожную весть. Гораздо хуже, если, утыканный стрелами, лежит где-то в степи. Получится, что ты, пускай и невольно, предал Русь — как она об очередном набеге узнает, кто ее упредит?
