Михаил Голденков - Схватка
— Вы нас отпускаете с оружием и под знаменами, — предлагал воевода Богу славу, — ну, а мы без боя отдаем вам город.
Богуслав задумчиво почесывал свой решительный квадратный подбородок с ямочкой, что так нравилась всем светским дамам.
— Меня гложат большие сомнения, — отвечал Радзивилл, — вы, московиты, настолько плохо зарекомендовали себя здесь, что я опасаюсь, что вы не будете по дороге грабить и убивать тех, кто еще остался в нашей несчастной стране. Нет. Оружие я вам брать не разрешу. Только знамена, да и то не все.
«Что же я скажу царю? Взял, и ушел из города?» — в отчаянье думал Мышкин.
— Нет, господин Радзивилл, я на это пойти не могу, — отвечал московский воевода…
Переговоры затягивались. Богуслав не мог отпустить московитов с оружием, и у него на то были веские причины, но и не менее веские причины заставляли Мышкина не сдавать оружие. Пока шли переговоры, драгуны Богуслава перехватили двух царских курьеров и разбили аванград шедшего к Дюнабургу подкрепления, заставив подмогу ретироваться.
— А скажите, что порох и пули у вас все вышли, что только из-за этого и отступили, а мушкеты побросали, чтобы легче было уйти от преследования, — предлагал Богуслав Мышкину.
Теперь задумчиво чесал бороду Мышкин. Ему предложение Слуцкого князя понравилось.
— Но тогда вы оставьте нам знамена, — торговался воевода.
— Нет, не могу. Знамена вы тоже, скажите, что побросали, когда спешно отступали.
— Незавидное же вы мне оступление предлагаете, — ворчал обиженно Мышкин.
— А вы что хотели? — усмехался Богуслав, не имея желания уступать каким-то варварам. — Хотя можно пару знамен и оставить. С условием, что вы прежде торжественно, официально, перед воротами города покладете все свои хоругви у моих ног. Я подчеркиваю — все! Потом я вам кое-какие разрешу забрать и адью!
— И что? — не понял Мышкин.
— Уезжайте! Sine omni intermissione, что значит хутенько, без передышки…
Мышкин думал. Думал, что, возможно, Богуслав снимет осаду и уйдет, тогда и сдавать ничего не надо. Пугало Мышкина и то, что для царя Двинск, он же Дюнабург, являлся городом важным… Вот так дни шли, а осада Богуслава мирно стояла у стен задвинской столицы.
Глава 18 Пан или пропал
Не то дым, не то утренний туман стелился по плоскому заросшему кустарниками и приземистыми деревьями берегу Лучесы. Сиреневые силуэты людей за белыми стволами берез суетливо выстраивались, готовясь отразить последнюю атаку врага. Последнюю атаку… Пороха и пуль хватало, чтобы двадцать пехотинцев дали залп, затем еще одиннадцать… И все! По два выстрела осталось на гусар и по одному для драгун. Четыре — для пушки… Далее в ход могли идти только клинки. План Кмитича был прост — отбиваемся и тут же атакуем гусарами, ибо без пороха сопротивление теряет всякий смысл. ІСмйтйч пусть и не надеялся, но скорее мечтал, что может быть, на помощь придет Богуслав Радзивилл. Это был единственный человек, кто хоть как-то мог успеть… Михал? По другим сведениям Михал ушел в Польшу… Больше помочь было некому.
Хованский разворачивал для атаки последнюю сотню гусар, в основном состоящую из карел и двух десятков московских бояр. Еще четверо гусар было казаками. В утренней дымке 16 июня Кмитич расслышал ржанье коней, крики приказов, звук трубы…
— Приготовились! Идут! — крикнул он пехотинцам. Никто не имел понятия сколько ратников идут на них, поэтому в рядах литвинов воцарилась мертвецкая тишина. Пехотинцы припали к мушкетам. Пушкари замерли с фитилями, пригнувшись к шеям коней, настороженно всматривались вперед драгуны, нервно топтались кони засадной сотни гусар. Никто из гусар не говорил ни слова. Лишь фырканье скакунов, скрип ремней, позвякование уздечек… Порой с шумом колыхнет ветер хоругвь, кто-то нервозно закашляет…
И вдруг…
Или же польский жавнер, а может и ливтин, видимо, чтобы окрепнуть духом, а может для того, чтобы поднять дух других, срывающимся хриплым голосом запел «Богородицу», старый польско-литовский гимн, что ляхские и литвин-ские рыцари пели в былые времена перед важными битвами, пели перед Грюнвальдом, пели перед Оршей.
Bogurodzica dziewica,
Bogiem sławiena Maryja…
Одиноко звучал в сыром воздухе голос жавнера. И тут же хор литвинских гусар дружно подхватил поляка:
U twego syna Gospodzina
Matko zwo I en a, Maryja!
Zyszczy nam, spuści nam…
Странно… Казалось бы, старинный, давно забытый гимн, который не пели уже давным-давно, никто не забыл! За поляком и гусарами подхватили пехотинцы из простых городских мещан и крестьян:
Twego dzieła Krzciciela, bożycze,
Usłysz głosy, napełn myśli człowiecze…
Брови Кмитича взметнулись в удивлении и восхищение: жмайты из роты дивизии Паца также дружно запели:
Słysz modlitwę, jąż nosimy;
A dać raczy, jegoż prosimy:
A na świecie zbożny pobyt,
Po żywocie rajski przebyt.
Люди пели, кто сидел на земле или у дерева вставали один за другим, сжимая мушкеты и сабли. На глазах многих блестели слезы. Слезы навернулись и на глаза Кмитича. Он также стоял и пел, крепко вцепившись пальцами в рукоять своей карабелы. Кажется, в эту минуту все могли устремиться в бой на врага, и ни шквал пуль, ни каленые ядра, ни гранаты, ни сабли, ни пики не остановят этих людей в их праведном порыве разгромить опостылевших захватчиков, освободить милую Спадчину, истомившуюся, истосковавшуюся по мирному небу…
— Огня! — рубанул саблей воздух Кмитич. Туман высветил фигуры всадников в каких-то тридцати-сорока шагах от засеки… Рванул зал двадцати пехотинцев жмайтской роты. Люди стреляли прицельно, расчетливо, понимая, что стреляют в последний раз. Грянул второй залп, более тихий, хлопнул выстрел пушки… Слышно было, как ржут кони врага, как кричат люди, как мечутся в тумане их тени — практически вся середина гусарской сотни московитов была высечена пулями. Сам Черкасский был ранен в руку, пулей сбило и его высокую турецкую шапку.
— Атакуй!
— Руби!
Вперед кинулись драгуны и гусары. Их лава налетела на расстроенную поредевшую массу вражеских гусар, с грохотом сшиблась. Захлопали выстрелы седельных пистолетов. Литвины и московиты стреляли друг в друга почти в упор. Но окончательно опрокинуты были остатки новгородского полка. Его уже не было.
— Карата! (Бежим! фин. яз.), — кричали в панике карелы, падая с коней, сбрасывая тяжелые кирасы и шлемы, мешавшие бежать. По ним били сабли и копья, топтали копытами кони. Не единого выстрела уже не звучало с литвинской стороны. Стрелять всем было больше нечем. Лишь зычный крик «Руби!», да свист, разрубающих воздух сабель, лязг металла по металлу, стук копыт да громыхание копий, бьющих по вражеским доспехам… Драгуны и гусары на плечах бегущих смяли московитскую пехоту, рубя ее, прокалывая копьями, топча копытами. Московитским ратникам досталось и от собственных гусар, в панике сметающих все на своем пути.
