Елизавета Дворецкая - Червонная Русь
– Ах, как оно неладно вышло… – проговорил князь Вячеслав, забыв, что собирался сказать. – Неладно… – Накрыв широкой ладонью руку дочери, он слегка поглаживал ее, а мысли его унеслись в тот далекий зимний день, когда полоцкую княжну Градиславу привезли к нему в Киев, где он тогда еще жил при отце и впервые увидел румяное от мороза девичье лицо под красным платком и черной собольей шапочкой. – Мы с матушкой, душа моя, всю жизнь прожили в любви, по завету Божию… Ни я других жен не знал, ни она других мужей не знала, и мы друг друга любили, как будто на свете других никого и не было. Истинно, как Адам и Ева в раю… Не знаю уж, видит Бог, в чем я согрешил, что твой брак не благословил Господь… Видно, за сребролюбие я наказан – не любви для тебя искал, когда сватал с князем Юрием, а себе мирского благополучия. А что оно такое? Пыль и тлен! Вот и рассыпалось все, как дом на песке… Я перед тобой виноват, душа моя, каюсь, прости!
– Что ты, батюшка! – Прямислава едва сдерживала слезы, слушая его. Она видела, как взволновали его воспоминания о матери, и ей было больно думать, что она своим несчастьем словно бы очернила ее память. – Я никакого зла на тебя не держу и думать не смею. Я всегда в твоей воле… Что же… Что же теперь со мной будет?
– Скажи-ка мне, душа моя, любишь ты князя Юрия? – Вячеслав Владимирович заглянул в ее лицо. – Ты думай. Его судьба сейчас в твоих руках. Сидит он на Червонном озере, в Васильевой монастыре, бежать ему некуда и помощи ждать не от кого. Мы с тобой сейчас его, разбойника, взять можем и в железа заковать, пусть сидит тридцать лет и три года, о своих грехах думает! Я бы так и засадил его, чтоб неповадно было и ему, и другим на чужой каравай рот разевать! Да вот ведь – зять! – Князь Вячеслав с досадой хлопнул себя по коленям. – Один раз я сделал глупость, теперь расплачиваюсь! Вот что, душа моя! – Он взял ее руку и приподнял, словно призывая к особенному вниманию, но Прямислава не поднимала глаз. – Если ты любишь его, разбойника, то я против Божьего венца не пойду, родича не обижу. Пусть целует крест и идет назад в Берестье, да чтобы впредь не баловать. И тебя чтобы больше обижать не смел, с холопками равнять. Пусть крест целует, что на другую, кроме жены, больше и оком не поведет, а если поведет, то пусть в сей же час ослепнет, проклятый! Теперь-то он присмиреет. Ну, что ты скажешь?
– Я, батюшка, не знаю, люблю я его или нет, – не сразу ответила Прямислава. – Я его почти и не видела. Только мне немного чести будет в том, чтобы после всех холопок…
– А еще говорят, батюшка, что черного кобеля не отмоешь добела! – встряла Зорчиха, которой казалось, что княжна недостаточно решительно противится возвращению к мужу. – Он, князь Юрий, уже не отрок! Его поркой не исправишь, только могила, даст Бог, поможет! Как ты теперь его ни стращай, блудил он, так и будет блудить! Пьяница старый, да разве он пара нашей лебедушке? Кобель он, кобель и есть, прости Господи!
– Ну, ты-то как? – Вячеслав Владимирович снова заглянул дочери в лицо. – Не хочешь к нему возвращаться, будем делать развод.
– Да разве это можно? – Прямислава подняла глаза, не зная, надеяться на такую возможность или бояться ее. Звание «разведенной», о котором с таким презрением говорили учителя церкви, страшило ее. – Ведь брак есть установление…
– Он не жил с тобой, свадьбу не справляли, да и наблудил… С епископом я сам потолкую. А надо будет, и к митрополиту в Киев поеду. Батюшка Владимир Всеволодович на нашей стороне будет, ему эти Изяславичи тоже надоели до смерти. Разведут вас. А мы тебе другого жениха найдем, получше!
Прямислава покраснела: ей вспомнился Ростислав. Если бы решение зависело только от нее, она знала бы, за кого хочет выйти. Сказать об этом отцу можно: он знает, что князь Ростислав Володаревич провожал ее от Ивлянки до Небеля. Но открыть Ростиславу, что она, княжна, слушала его пылкие любовные речи… Прямиславе казалось, что она охотнее даже вернулась бы к князю Юрию, чем призналась Ростиславу в своем опасном безрассудстве.
Назавтра ее перешитые платья уже были готовы, и Прямислава могла спуститься в гридницу. Но к князю Вячеславу явился гость, перед которым даже новые наряды не могли придать Прямиславе уверенности. Приехал туровский епископ Игнатий. Прямислава никогда его не видела: при отъезде в Берестье ее благословлял еще прежний епископ Симон, год спустя умерший, и на смену ему избрали Игнатия, игумена Борисоглебского монастыря, того самого, где хоронили всех умерших в Турове князей. Как рассказала Анна Хотовидовна, он славился своим умом, ученостью и благочестием, и в городе его очень уважали. В последние дни его не было видно: оказалось, что по просьбе князя Юрия он ездил на Червонное озеро, поскольку никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. Теперь он прибыл обратно, как видно, с каким-то посланием от неудачливого захватчика.
Князь Вячеслав предложил Прямиславе принять епископа вместе с ним, и она согласилась. Было неловко и тревожно: епископ уж никак не сможет одобрить ее желание расторгнуть брак, благословленный церковью, но раньше или позже через это надо было пройти, и она хотела сама слышать разговор отца с епископом.
А князь Вячеслав был так решительно настроен, что уже считал ее незамужней. В его доме Прямиславу Вячеславну называли только княжной и для выхода в гридницу одели девушкой. Ее косу расчесали и заплели лентами, на голову надели девичий венец с длинными жемчужными привесками, и у Прямиславы, несмотря на все ее тревожные чувства, сладко замирало сердце, когда она оглядывала себя, – наряд был под стать ее красоте! Если бы князь Ростислав увидел ее такой! Если он полюбил ее в черном платке и линялом подряснике послушницы, то что с ним сделалось бы теперь, когда она встала бы перед ним, красивая, как византийская царевна!
В сопровождении Анны Хотовидовны она сошла вниз, и там ее усадили по левую руку от князя Вячеслава. Сбоку устроились на лавке женщины – ближе всех Милютина боярыня, потом Манефа Гаврииловна, жена боярина Свири, еще несколько женщин, которых Прямислава пока не знала по именам. Все они были разряжены в разноцветные шелка и бархаты, как жар-птицы, и с откровенным любопытством разглядывали дочь князя Вячеслава, которая вдруг, как с неба спустившись, вновь оказалась среди них. Многие помнили ее девочкой и не могли не согласиться, что она замечательно похорошела, но все же ее возвращение от мужа в родительский дом само по себе было событием из ряда вон выходящим.
Но Прямиславу сейчас не занимали сплетни, даже если их предметом была она сама. Напротив князя Вячеслава сидел епископ Игнатий – рослый, крепкий человек лет пятидесяти, с крупным носом и густой темной бородой, с черными широкими бровями. Его сильные, смуглые, обветренные руки лежали на навершии посоха. Поглядев на них, Прямислава вспомнила рассказ Анны Хотовидовны: про епископа говорят, что он сам каждый день, дабы показать братии пример смирения и трудолюбия, колет дрова для кухни и носит воду. Глядя на эти руки, рассказу легко было поверить. Вид епископа внушал Прямиславе и робость, и надежду: не может быть, чтобы такой благочестивый и справедливый человек не пожалел ее в ее печалях!
