Богдан Сушинский - На острие меча
— Раздевайся, Кристиан, раздевайся, — вдруг коварно выплеснула на воина остатки своей лесбиянкой жалости маман Эжен. — Ты не настолько прекрасен и приятен, чтобы я могла любоваться тобой, как одной из безжизненных статуй Лувра.
От неожиданности Кристиан вновь попятился. Слишком уж отчаянным показалось ему это предложение, очень смахивающее на приказ. Тем не менее остановился и, словно загипнотизированный, сбросил с себя халат.
В последнее мгновение, когда колени мужчины уже оказались на ее ложе, Эжен не выдержала и, неплотно, расслабленно сжав ноги, легла лицом вниз.
— Удовлетворяй свою похоть, как и сколько пожелаешь, — сухо предупредила она, давая понять, что отдается не по воле души, а по воле сексуальной прихоти собственной плоти. — Но при этом не издавай ни слова, ни вздоха. И потом сразу же уйдешь, причем незаметно, будто тебя здесь и не было.
«Проклятая плоть: чего только не сделаешь ради ее усмирения!» — почти простонала маркиза, ощущая, как, словно в пасть удава, погружается в пока что несмелые, но все более свирепеющие объятия Кристиана, который каждый раз набрасывался на нее, словно осатаневший зверь на случайно подвернувшуюся самку.
43
Шло время. Молчание затянулось.
Мазарини устало смотрел на огонь. Он взвешивал все «за» и «против». Идея генерал-лейтенанта де Брежи вверить судьбу новейших французских завоеваний казакам представлялась ему все более заманчивой. По всей вероятности, их-то де Брежи сумеет набрать столько, сколько понадобится, — выдержала бы казна. И если они действительно не алчны, как саксонцы…
— Нелишне вспомнить, ваше высокопреосвященство, что совсем недавно… — нарушил молчание граф. Он опасался, что, несмотря на основательно затянувшуюся беседу, так и не сумел убедить первого министра. Это задевало его самолюбие; все-таки он привык к тому, что обычно к его мнению прислушивались. Даже его величество Людовик XIII. — … да-да, еще совсем недавно, во времена кардинала Ришелье, послы Франции, вместе с послами Испании, Неаполя и Мальтийского ордена, обращались к гетману казаков Сагайдачному с просьбой присоединиться к Европейской лиге христианской милиции, выступавшей против экспансии Высокой Порты. Милицию, как вы знаете, возглавлял тогда князь де Невер, из того же рода, что и нынешняя королева Польши.
— Потомок последнего греческого императора Палеолога.
К потомкам императоров сицилиец Мазарини всегда относился с должным уважением. Независимо от того, что они представляли собой в светской жизни.
— Кроме того, есть неопровержимые доказательства, что большой отряд волонтеров-казаков уже в наши дни нанят на службу персидским шахом Аббасом Великим.
— Убедительно, граф. Этих аргументов достаточно. Однако замечу, что до сих пор вы не назвали ни одного имени полководца, который мог бы возглавить казачьи полки во Франции.
Посол удивленно взглянул на Мазарини и задумался.
— А что, это настолько важно?
— Нам не хотелось бы, чтобы им оказался какой-либо безвестный польский капитан.
— Или казачий сотник, — кивнул де Брежи.
— Кроме того, неясно, как, находясь у османского Рубикона, поведет себя польский король.
— Казаки доставляют королю столько всяческих хлопот, что Владислав IV с удовольствием отдал бы Франции все имеющиеся на Украине казачьи полки. Кроме, разумеется, так называемых реестровых [21], которые все еще верно служат короне. А возглавить наших волонтеров мог бы… ну, хотя бы бывший чигиринский сотник господин Хмельницкий.
— Сотник? То есть все-таки капитан?
— Нет, в их понятии чигиринский, уманский или какой-либо иной сотник — это весьма уважаемая административная должность. К тому же король удостоил его чина полковника и должности генерального писаря войска реестрового казачества. Словом, в Варшаве Хмельницкого знают. Он был среди тех, кто вел переговоры с польским королем после недавнего восстания казаков. Не менее известен в Польше и на Украине и другой полковник, господин Сирко.
— Итак, две с половиной тысячи казаков-наемников. Два полка, пеший и конный, под командованием полковника Хмельницкого, — задумчиво проговорил Мазарини, поднимаясь и отходя к письменному столу.
Из вежливости граф де Брежи тоже поднялся.
— Коль речь идет о двух полках, Хмельницкого мы могли бы представить двору как генерала, — подсказал он. — Во всяком случае, он мог бы числиться таковым до тех пор, пока служил бы под знаменами короля Франции, поскольку генеральских чинов у казаков не существует.
— Думаю, это оправдано. Лучше будет, если при дворе о нем будут говорить как о генерале. «Чигиринский сотник, генеральный писарь…» Для наших генералов это нечто непостижимое.
Мазарини сел за стол и жестом предложил графу кресло напротив себя.
Де Брежи неохотно расстался со своим бокалом, поблагодарив, уселся в кресло и тотчас же устало закрыл глаза. На этот раз путешествие из Варшавы в Париж выдалось куда более утомительным, чем он предполагал. А легкого вина, которым граф взбодрился после прибытия в столицу, оказалось недостаточно, чтобы восстановить силы и бодрость.
Закончив писать, Мазарини поднялся и, опершись руками о стол, уже совершенно иным, официальным тоном произнес:
— Граф де Брежи, завтра утром вам надлежит получить в моей канцелярии письмо к господину Хмельницкому и господину…
— Сирко…
— Вот именно… С официальным приглашением прибыть во Францию для переговоров о формировании казачьего волонтерского корпуса.
— Слушаюсь, ваша светлость.
— С получением сего письма в течение трех дней вам надлежит отбыть в Варшаву. Сделайте все возможное, граф, чтобы через месяц казачьи офицеры прибыли в Париж.
— Я понимаю, ваша светлость, сколь важно это для Франции, — смиренно проговорил де Брежи, поднимаясь.
Мазарини резко взглянул на его лицо. Нет, привычной ухмылки графа де Брежи не последовало.
44
Увидев, что графиня в сопровождении спасителей приближается к табору, Сирко, Улич и сотник Гуран решили подождать их недалеко от места сражения.
Только теперь Сирко заметил, что солнце уже перевалило далеко за полдень и вся долина залита лазурным сиянием его нежарких весенних лучей. А еще недавно бурлившая река теперь сразу как-то поутихла, укротила свой предгорный нрав и постепенно входила в ритм спокойного равнинного течения.
Сирко еле удержался, чтобы не попросить графиню остановиться. Как воин, он заслуживал права любоваться красотой спасенной им женщины. Это право каждого победителя. А графиня действительно оставалась все такой же прекрасной. Словно не было ни битвы, ни погони, ни смертельной опасности.
