Юрий Кларов - Печать и колокол (Рассказы старого антиквара)
Залив клеем трещины в доске, мы поместили её в тиски. После этого я тщательно обследовал её поверхность. Мало ли что? Слава богу, никаких неожиданностей. Вот и чудесно. Можно приступать к следующему этапу — смачиванию оборотной стороны тёплой водой. Затем — пресс, вторичный осмотр и вторичный вздох облегчения: доска вела себя примерно, без фокусов. Всё вытерпела умница-разумница.
Я был преисполнен нежности и к ней, и к плотнику, который сделал её три века назад, и даже к дубу, который некогда украшал леса Фландрии. Никто из них меня не подвёл. Ну что ж, голубушка, потерпи тогда ещё. Теперь уже недолго.
Маленькая передышка, и мы вновь приступили к делу.
После паркетирования я занялся удалением лака. Штука, должен вам доложить, деликатная и весьма скрупулёзная: чуть-чуть перестарался — и всё, живопись безвозвратно испорчена, уже ничего и ничем не исправишь.
Обычно реставраторы снимают старый лак ватным тампоном, смоченным в смеси спирта, скипидара и эфира, а потом протирают очищенную поверхность льняным маслом. Просто, удобно и… рискованно, потому что эта смесь растворяет не только лак, но и краски. Правда, опытный реставратор, который поднаторел в своём деле, всегда чувствует то самое мгновение, когда следует остановиться, — будто тебя кто за руку хватает: достаточно.
Но передо мной был сам Даниэль Сегерс. Поэтому, немного поколебавшись, я прибёг всё-таки к иному способу, примитивному, старому, как мир, трудоёмкому, но зато более надёжному. Для него требовалось немного канифоли и очень много пота. То есть несколько дней подряд я осторожно стирал лак подушечками пальцев. Участок за участком, сантиметр за сантиметром. Хотя вместе с лаком я до крови стёр собственную кожу, боли я не замечал, вернее, просто её не чувствовал.
Короче говоря, поработали мы с Федором на славу. Никаких претензий Сегерс предъявить нам бы не смог. Мы к нему отнеслись внимательно, с должным пониманием и соответствующим почтением.
После снятия лака оставалось лишь промыть поверхность картины, протереть её чесноком, освежить маслом с копаем и покрыть новым лаком.
Увидев свою доску после реставрации, Крупенник потерял дар речи. А когда я ему растолковал, кем написана картина, он молча полез за бумажником.
Сумма, которую я получил, оказалась настолько внушительной, что подпольный комитет не только приобрел шрифт для типографии, но и выплатил хозяину флигеля арендную плату за будущий месяц. «Бывший воин и меценат» пришёл в такой неописуемый восторг, что больше трезвым его никто не видел.
Так я занял почётное место в группе «золотоискателей». Но подлинный триумф ожидал меня позднее, когда Крупенник в день ангела Май-Маевского преподнёс генералу реставрированную нами доску.
Не думаю, чтобы Май-Маевский был ценителем живописи. Но положение, как говорится, обязывает. Командующий Добровольческой армией выразил свое восхищение картиной. Цветы Сегерса напомнили генералу далёкую юность и бал в Институте благородных девиц, куда он был приглашён вместе с другими юнкерами. По воспоминаниям генерала, в бальном зале тогда были точно такие же розы. Май-Маевский умилился и растрогался. А узнав, что картина реставрировалась, он помянул добрым словом реставратора. Этого оказалось более чем достаточно.
Теперь уже не я искал клиентов, а клиенты искали меня. Тогда-то я и получил возможность во всех деталях ознакомиться со знаменитым поясом Димитрия Донского…
Нет, нет, не гадайте! Всё равно не угадаете. Пояс великого князя я увидел не в кабинете археолога и не в музее. Музея тогда в Харькове вообще не существовало: то, что большевики не успели вывезти при эвакуации города, было разграблено.
Должен сказать, что известность, которую я приобрёл, имела не только светлые стороны, но и теневые. Когда человек на виду, к нему начинают присматриваться. А это не всегда приятно, особенно если имеешь какое-то отношение к подполью…
Между тем сразу же после того, как картина Сегерса была подарена Май-Маевскому, ко мне в мастерскую заглянул господин с остроконечной бородкой и в котелке. Он представился одесским негоциантом, интересующимся предметами искусства. Но по его липким, ко всему приклеивающимся глазам легко было понять, что если он и причастен к искусству, то к искусству совсем иного рода…
«Филёр», — сказал Фёдор после того как настырный господин покинул мастерскую.
А затем я стал встречать в нашем саду некоего человека в котелке и с усами. Он настолько полюбил сад, что гулял здесь даже под проливным дождём. Иногда его сменял другой, тоже, разумеется, в котелке, но без усов. Тут уж мне консультации моего подмастерья не потребовалось: и так всё ясно.
Таким образом, мной интересуются и даже не пытаются это как-то завуалировать. Ну что ж…
По рассказам Санаева я знал, что это ещё ни о чём не говорит. Сыскное отделение, которое располагалось в гостинице «Харьков» на Рыбной улице и фактически являлось филиалом контрразведки, старалось, по возможности, иметь исчерпывающие сведения о самом широком круге лиц. Агенты отделения беззастенчиво перлюстрировали письма, нередко используя их для шантажа в своих личных целях, толклись на товарной и валютной биржах, где получали «сыскные» проценты от различных маклерских сделок, покрывали за соответствующую мзду уголовников и снабжали самыми разнообразными фактами контрразведку.
Сыскное отделение стремилось знать всё и обо всех — авось когда и пригодится. Почему же не уделить некоторое внимание популярному реставратору картин, который недавно обосновался в городе и снимает флигель рядом со штабом Добровольческой армии? Глядишь, и наткнёшься на что-нибудь любопытное. А там и взятку можно сорвать. Реставратор-то процветающий, небось деньги куры не клюют!
Обычная проверка. Тем не менее на душе у меня было тревожно, тем более, что я уже знал об аресте двух членов ревкома, выданных контрразведке каким-то провокатором.
Что и говорить, подвал в Киеве был не так уж плох. Немного сыроват, немного темноват, но зато надёжен… Мысль постыдная, но избавиться от неё я никак не мог.
Как впоследствии выяснилось, улик против меня никаких не было. В контрразведке даже не предполагали, что я связан с подпольем. Искусствовед Василий Петрович Белов был вне подозрений. В его политической благонадёжности не сомневались.
И всё же наблюдение за домом не было случайным. Мной интересовались, и интересовались весьма активно. Об этом я узнал от Санаева и Ореста Григорьевича Ефимова, с которым имел беседу на одной из конспиративных квартир.
Вскоре после обстоятельного разговора с Ефимовым посыльный принёс мне очень короткое и очень любезное письмо.
![Юрий Кларов - Пять экспонатов из музея уголовного розыска [с иллюстрациями]](/uploads/posts/books/165945/165945.jpg)
