Александр Дюма - Графиня де Шарни
— Развратник! — перебил его король. — Человек с ужасной репутацией, мот!
— Ах, государь, нужно принимать людей такими, какими их создала природа; Мирабо всегда бывали в молодости шумными и необузданными; однако с годами они остепеняются. В молодости они, к несчастью, действительно именно такие, как вы сказали, ваше величество, а как только они обзаводятся семьями, они становятся властными, высокомерными, но и строгими. Король, который не желает их знать, был бы неблагодарным, ибо они поставляли в сухопутную армию бесстрашных солдат, а во флот — искусных моряков. Я твердо знаю, что со своим провинциальным мировоззрением, совершенно не приемлющим централизации, в своей полуфеодально-полуреспубликанской оппозиции они с высоты своих донжонов пренебрегали властью министров, а иногда и властью королей; я знаю, что они не однажды бросали в Дюрансу налоговых инспекторов, покушавшихся на их земли; мне известно, что они с одинаковым небрежением и даже с презрением относились к придворным и к приказчикам, к откупщикам и ученым; они уважали только две вещи в мире: шпагу и плуг; один из них, как мне известно, написал, что «раболепствовать так же свойственно придворным с гипсовыми лицами и сердцами, как свойственно уткам копаться в грязи». Однако все это, государь, ни в коей мере не свидетельствует о том, что он дворянчик; пусть эта мораль не из самых достойных, но она безусловно говорит о весьма высокой родовитости.
— Ну-ну, господин Жильбер, — с досадой сказал король, уверенный в том, что он лучше, чем кто бы то ни было, знает, кто в его королевстве заслуживает уважения, — вы сказали, что знаете этих Мирабо наизусть. Я их не знаю совсем, и потому прошу вас продолжить ваш рассказ. Прежде чем воспользоваться услугами каких-либо людей, недурно узнать, что они собой представляют.
— Да, государь, — подхватил Жильбер, задетый за живое едва уловимой насмешливостью, с какой король произнес эти слова, — я скажу вашему величеству так: в тот день, когда господин де Лафельяд открывал на площади Побед статую Победы вместе с символическими изображениями четырех наций, именно один из Мирабо, Брюно де Рикети, проезжая вместе со своим полком — гвардейским полком, государь, — по Новому мосту, остановился сам и приказал остановиться всему полку перед статуей Генриха Четвертого; он снял шляпу со словами: «Друзья мои! Поклонимся ему, ибо он один стоит многих других!»
Другой Мирабо, Франсуа де Рикети, в возрасте семнадцати лет возвращаясь с Мальты, видит, что его мать, Анна де Понтев, в трауре, и спрашивает о причине его, потому что его отец умер десятью годами раньше. «Меня оскорбили», — отвечает мать. — «Кто, матушка?» — «Шевалье де Гриак». — «И вы за себя не отомстили?» — спрашивает Франсуа, хорошо знавший свою мать. «Мне очень этого хотелось! Однажды я застала его одного; я приставила к его виску заряженный пистолет и сказала: “Если бы я была одна, то застрелила бы тебя, ты видишь, что вполне могу это сделать; но у меня есть сын, и он сумеет более достойно отомстить за меня!”» — «Вы правильно поступили, матушка!» — отвечает юноша. И, не снимая дорожных сапог, он надевает шляпу, берет шпагу, отправляется на поиски шевалье де Гриака, забияки и бретёра, вызывает его, запирается с ним в саду, бросает ключи через стену и убивает его.
Еще один Мирабо, маркиз Жан Антуан, был шести футов росту, красив, как Антиной, могуч, словно Милон; однако его бабка говаривала на своем провансальском наречии: «Разве теперь есть мужчины? Вы жалкое подобие настоящего мужчины!» Будучи воспитан этой воинственной женщиной, он, как сказал потом его внук, почувствовал вкус к невозможному; став в восемнадцать лет мушкетером, закалившись в огне, он полюбил опасность так страстно, как иные любят наслаждения; он возглавлял легион головорезов, столь же неистовых и неугомонных, как он сам; когда они проходили мимо, другие солдаты говорили им вслед: «Видели вон тех, с красными обшлагами? Это солдаты Мирабо, легион дьяволов под предводительством самого Сатаны». Но они напрасно называли так командира, потому что это был весьма набожный господин, столь набожный, что однажды, когда в его лесах вспыхнул пожар, он, вместо того чтобы погасить пламя обычными способами, приказал отнести туда святые дары, и огонь утих. Справедливости ради стоит прибавить, что его набожность была сродни благочестию феодального барона, и капитан не прочь бывал порой выручить верующего из беды, как это случилось однажды. В церкви одного итальянского монастыря укрылись дезертиры, которых он собирался расстрелять. Он приказал своим людям взломать двери. Они хотели было выполнить приказ, как вдруг двери распахнулись и на пороге появился аббат, in pontificalibus[5],со святыми дарами в руках…
— Что же было дальше? — спросил Людовик XVI, захваченный красочным и остроумным рассказом.
— Он на мгновение задумался, потому что положение было не из легких. Потом его словно внезапно осенило. «Дофен!» — сказал он, обращаясь к знаменосцу. — Прикажи-ка позвать сюда полкового священника, и пусть он заберет тело Христово из рук этого чудака». Полковой священник со всем подобающим благочестием так и сделал, государь, тем более имея за спиной этих дьяволов с красными обшлагами да еще с мушкетами!
— А я помню этого маркиза Антуана, — заметил Людовик XVI. — Не он ли в ответ генерал-лейтенанту Шамийяру, пообещавшему, после того как маркиз отличился в каком-то деле, замолвить за него словечко Шамийяру-министру, сказал: «Сударь! Вашему брату очень повезло, что у него есть вы, потому что, не будь вас, он был бы самым глупым человеком во всем королевстве»?
— Да, государь; вот почему, когда маркиза представили к званию бригадного генерала, министр Шамийяр не поддержал это предложение.
— Ну и как же умер этот герой, которого я назвал бы Конде рода Рикети? — со смехом спросил король.
— Государь, кто красиво жил, тот и умирает красиво! — серьезно заметил Жильбер. — Получив в битве при Кассано приказ защищать мост, подвергавшийся атакам имперских войск, этот великан велел солдатам лечь, а сам остался стоять, словно мишень для вражеского огня. Пули сыпались вокруг него градом; он стоял не шелохнувшись, точно придорожный столб. Одна пуля угодила ему в правое плечо; однако, как вы понимаете, государь, это было для него сущей безделицей. Он взял носовой платок, подвязав им правую руку, и схватил в левую топор, привычное свое оружие, так как он с презрением относился к сабле и шпаге, полагая, что они наносят слишком слабые удары. Не успел он это сделать, как вторая пуля попала ему в шею, перебив яремную вену и шейные нервы. На сей раз дело было посерьезнее. Однако, несмотря на страшную рану, гигант некоторое время еще держался на ногах, потом, захлебнувшись кровью, рухнул на мост, как вырванное с корнем дерево. Увидев, что произошло, упавшие духом солдаты бегут: с потерей командира полк лишился души; один старый сержант, надеясь, что тот еще жив, прикрывает ему лицо своим котелком; преследуя отступающий полк, вся армия принца Евгения — кавалерия и пехота — прошлась по маркизу.
