Кирилл Кириллов - Витязь особого назначения
Стены горницы тоже сплошь были покрыты шкурами разных зверей, изредка перемежающимися пучками лечебных трав для взваров и луковыми косицами. Несколько волков, огромный кабан-секач с явно приделанными позднее бивнями. Шкура медведя, еще совсем свежая, даже блеск в мехе еще сохранился. Ягайло провел рукой по жестким волоскам.
– Никишка, неужели ты его сам? – обратился он к вошедшему хозяину.
– А кто ж еще? – Тот гордо выпятил цыплячью грудь.
На печке заскреблись, завозились.
– Вот ведь, малявку разбудили, – смирил голос хозяин. – Ну, теперь весь дом на ногах.
Закрывающий полати полог откинулся. Маленькая девочка, сверкая пятками из-под длинной рубахи, умильно кряхтя, сползла на выскобленный пол. Протопала к стоящей в углу бадейке, зачерпнув полный ковш воды, испила и, повернувшись к путникам, отвесила им поясной поклон.
– Здравствуйте, гости дорогие, – чинно поприветствовала их.
Протопала обратно к печке, сопя, залезла обратно и задернула полог. Сверху, с полатей раздалось сонное сопение.
– Ух ты, серьезная какая, – улыбнулся Ягайло. – Двое их у тебя?
– Трое. Сын старший коней на выпас увел, совсем большой уже.
Ягайло подивился, насколько меняется Никифор, когда речь заходит о семье. Куда только деваются его язвительность, хамские манеры и сверхмерная скаредность?
Дверь скрипнула, и в горницу вошла Анастасия, отчего вся комната словно бы засветилась новым светом. Возможно, тут виноват был и сильный фонарь, который она несла в руках, но внимания на него никто не обратил. Женщина расставила по столу глиняные тарелки, выложила деревянные ложки, обтерев их предварительно чистой тряпицей. Принесла из холодного подполья жбанчик с квасом. Сняла у печи чело[25] и вытащила рогатым ухватом несколько горшков. Обняв вышитым полотенцем за крутые бока, перенесла на стол. Поснимала крышки. У путников захватило дух. Рассыпчатые каши, жаркое из птицы, томленое молоко источали непередаваемые ароматы. У не успевшего потрапезничать в трактире Ягайлы захватило дух, и даже у успевшей отведать индюшатины Евлампии потекли слюни.
– Вот гости дорогие, откушайте, чем Бог послал, – широко повела рукой Анастасия. – Это пока, хлеб подовый чуть позднее созреет, да Петюшка капустки свежей да брюковки с огорода натаскает.
– Ну, чего уставились? – улыбнулся Никифор. – Кушайте уже. Моя хозяйка готовит так, что ни в каких хоромах такого не отведаете. А Настенька, – он ласково взглянул на жену, – растирание пока приготовит из трав целебных. Хворь ушибную как рукой снимает.
Анастасия кивнула и вышла за дверь. Гости налегли на угощение, присоединился к ним и Никифор, усевшийся в красный угол, под образа, едва видные меж травами и шкурами. Некоторое время за столом было слышно только молодецкое чавканье. Наконец большинство горшочков опустело. Хозяин и гости откинулись к стенам, выпятив сытые животы. Посидели. Помолчали. Голова Евлампии начала клониться на плечо. В конце концов она сползла по стенке, свернулась калачиком и задремала. Дверь открылась, в горницу вошла Анастасия, неся в руках глиняную ступку, распространяющую вокруг себя терпкий аромат. Никифор встал из-за стола:
– Пойдем, витязь, на крыльцо выйдем, пусть уж женщины тут по-свойски разбираются.
– Да, пойдем, – ответил витязь.
Он пружинисто поднялся на ноги, долгим взглядом посмотрел на лицо спящей Евлампии и погладил по спутанным волосам. Кивнув хозяйке, вышел в сени. Никифор поспешил за ним. На крыльце они остановились.
– Что, не будешь прощаться-то? – спросил мужичок витязя.
– Долгие проводы – лишние слезы, – буркнул тот в ответ. – Да и будить неохота, а ждать, пока проснется, – так я уж за сто верст к тому часу уеду.
– Куда собираешься на этот раз?
– До Орды хочу съездить. Лето сейчас, Хасан-хан должен недалеко от Киева быть, а то холода начнутся, он тогда в Команию[26] откочует, ищи его.
– Удивляюсь я тебе, Ягайло, – проронил Никифор. – Двужильный ты, только от поляков вернулся, уже в Орду собираешься, даже не отдохнув.
– Это я тебе удивляюсь, Никишка.
– Да Господь с тобой, – махнул рукой мужичок. – Я-то чего? Не воин, не монах, что тихие подвиги во имя Божье творит. Простой мужик земский.
– Семья у тебя, жена-красавица, детишки, дом, хозяйство. Ты им единственная надёжа и опора. Тебе и перед людьми, и перед Богом ответ за них держать. Не то что я. Тут саблюкой махнул, там саблюкой махнул. Один как перст по земле скитаюсь, ни за кого не в ответе. За Евлампию вот разве что, да и то… Вишь, как ей со мной? В этот раз выжила, а в следующий, кто знает, как обернуться может?
– У каждого свой крест-то, – раздумчиво заметил Никифор. – Мне детей растить, тебе… Да, пожалуй, тебе меня и охранять, раз ты ратник княжеский. Иди и помни, что, как бы оно ни сложилось, я за тобой, семья моя, да еще таких же мужиков сотни и тысячи. Так каждый на своем рубеже стоять и будем.
– Прав ты, Никишка, ой прав, – хлопнул его по плечу Ягайло, так что мужичок аж присел. – Все, поеду. Да и вот. – Он отсчитал горсть сребряников и пересыпал в натруженную ладонь Никифора.
– Ты чего, витязь, много тут, – отстранился тот.
– Бери, бери. Деткам леденцов на ярмарке купишь, жене обновку какую. А мне князь еще отсыплет, сколько пожелаю.
Не слушая более стенаний Никифора, он сбежал с крыльца. Взлетел на спину нерасседланного Буяна. Принял из рук мальца поводья и тронул конские бока коленями.
За его спиной с лязгом сошлись тяжелые створки ворот.
Глава седьмая
Ягайло второй день ехал по оставленному в степи следу. Огромная, шириной в несколько верст, перепаханная копытами и колесами полоса, усеянная мусором, обрывками войлока, обглоданными костями поверх до корней объеденного ковыля. Бескрайнее однообразие нарушали лишь изредка попадающиеся сложенные пирамидками камни – могилки подданных Хасан-хана.
Татарские дозоры видели его, но не останавливали, даже не подъезжали. Большой отряд всадников их бы заинтересовал, а одинокий витязь никому не был страшен, а подорожных они все равно проверить не могли, потому как грамоты не разумели поголовно. Наконец впереди показались дымки стойбища. И кому пришло в голову называть селения кочевников стойбищами? По его мнению, так это были целые города на колесах, медленно ползущие по степи. Зимой на юг, в более теплые места, летом на север, где попрохладнее.
Дома кочевников были поставлены на огромные, выше человеческого роста, деревянные колеса. Основой служили длинные ивовые прутья, установленные торчком и сходящиеся к верхнему кольцу, служившему и дымоходом, и единственным окном. Стены по кругу обтянуты войлоком. Иногда простым, иногда пропитанным известкой, белой землей или порошком из костей, чтобы он сверкал на солнце и был заметен издалека. Многие дома были расписаны охотничьими и военными сценами, красивыми девицами и тучными стадами. В остальном же то был обычный город, с развешанным на просушку бельем, путающимися под ногами курами и гусями, кричащими детьми, переругивающимися с повозки на повозку хозяйками. Только драк и поножовщины не было, за такое Хасан-хан неукоснительно карал смертью – и зачинщика, и того, кто ответил на вызов.
