Константин Жемер - Висельник и Колесница
Тут же грянули финляндцы:
Лейб-гусары пьют одно
Лишь шампанское вино.
Тащит ментик на базар -
Это гродненский гусар.
Ответ от гусар пришёл незамедлительно:
А какой полк самый бл..ский?
То лейб-гвардии Финляндский.
Максим Крыжановский, что чинно подбоченясь в седле, держался сбоку от походных колонн, захохотал в голос, услыхав последнюю дразнилку. Верно подмечено – не в бровь, а в глаз. Нечего было ему, полковому командиру, постоянно употреблять в адрес подчинённых бранные словечки. Теперь «какой полк самый б…ский?» надолго прицепится. Солдаты тоже смеялись.
А песня летела дальше. И твёрже становилась поступь бойцов, и решительнее делались их лица. И разрозненные человеческие массы становились единым существом – армией. Армия ритмично ступала в ногу. Армия вдыхала и выдыхала одновременно. Армия хотела одного и того же: растоптать и уничтожить неприятеля.
Ранее и Крыжановского обязательно подчинил бы и сделал частью себя огромный армейский организм. Нынче же полковником владела сила иная: Максим Константинович страстно влюбился. Влюбился так, как никогда доселе. Картинная поза и нарочито весёлый смех служили лишь ширмой для истинных чувств. Елена, прекрасная цыганка, полностью захватила всё существо, не оставив места ни для чего другого в жизни. Поразительное дело: Максим мог до мельчайших подробностей припомнить лицо любого знакомого или любой знакомой, но только не лицо прелестной Елены. Пленительный образ девушки ускользал из памяти, оставляя лишь лёгкий, сладостный след.
А ещё больно колола ревность: ведь цыганский барон Виорел Аким своего точно не упустит, да и от дикаря Толстого всякого можно ожидать, честь простой цыганки Фёдору никакая не преграда.
«К чёрту всё! Скорее бы вернуться в табор и быть подле неё!» – Максим нетерпеливо заёрзал в седле. Его настроение немедленно почувствовала вздорная кобыла Мазурка и пустилась бы вскачь, не усмири её всадник железной рукой.
- Что, Максим Константинович, небось, соскучился по настоящему батальному делу, – по-своему истолковал нетерпеливую возню Крыжановского тихо приблизившийся сзади генерал Бистром. – Теперь уж недолго ждать: получены верные сведения от Сеславина[109] и от других, что неприятель нынче встал лагерем у Боровска и занял Малый Ярославец. Ночью передохнём, а завтра, помолившись, пойдём да испачкаем штыки французскими кишечками, – в боях генералу повредило челюсть, оттого говорил он, шепелявя и пришёптывая.
Максим хотел, было, устыдиться неуместных и несвоевременных любовных мыслей, но ничего не получилось. Равно как не вышло и заставить себя думать о подготовке к сражению. Помыслы возвращались только к одному предмету – всё к тому же…
К ночи, когда соорудили бивак, любовная лихорадка лишь усилилась. Полковника бросало то в чувственный жар, то в озноб ревности. Он бродил между кострами и невпопад отвечал на попытки заговорить с ним. Солдаты дивились: какая такая «безобразия» сделалась с их командиром? Лишь верный Ильюшка догадывался, в чём дело.
- Околдовала, проклятая ведьма, – жаловался он дядьке Коренному, – приворожила злокозненная цыганюра.
Леонтий же улыбался, сверкая жёлтыми крепкими зубами из-под пышных усов, да успокаивал молодого приятеля:
- Это только оголтеому бабеннику[110], что бабёнок за скотину держит, нормальные людские чуйства неведомы. А их высокоблагородие – мужчина с чистым и сильным норовом. И нутряные чуйства у них, понятное дело, должны быть чистые и сильные. Так что – нетути туточки никакого колдовства. А что есть, прозывается не колдовством и не ворожбой, а амуром.
- Нешто мы без понятия, – не унимался Ильюшка, – али амурных дел ранее не видывали? Вона, когда на ентую треклятую войну собиралися, барышня Марья Прокофьевна, с которой у Максим Константиныча шашни случились, вся в слезах выбежала прощаться, а их высокоблагородие уже вскочили на Мазурку и в седле обретаются. И народу на дворе видимо-невидимо. Барышня огляделась вокруг, покраснела, что твоё солнышко, а потом запечатлела нежнейший поцелуй на морде Мазурки. Их высокоблагородие пообещали по такому случаю беречь лошадь пуще зеницы ока. А потом, под Можайском, я, грешным делом, не доглядел, зловредная кобыла взяла и удрала от меня по случаю течки…
- Ты, Илья, никак рехнулся! Я тебе про амуры, а ты мне про течную кобылу! При чём тут кобыла? – возмутился ильюшкиной дури Коренной.
- А при том, – назидательно поднял палец Курволяйнен, – что за потерю Мазурки, на чьей морде хранился драгоценный прощальный поцелуй барышни Марьи Прокофьевны, Максим Константиныч по справедливости обязаны были отхлестать меня, никчемного, арапником, а оне только выругались изрядно по матушке и велели подать другого коня. Ну, я быстренько споймал ничейного, из-под убитого хренцуза…
- И как их высокоблагородие подле себя такого дуралея терпит, – пристыдил денщика дядька Леонтий, – и неча от моих слов морду воротить. Дуралей ты и есть, коли разницы меж обычными шашнями и благородным амуром не видишь. Ладно, давай на боковую, завтра день, чай, предстоит серьёзный. – Коренной покряхтел, устраиваясь, и через минуту уже зычно храпел, а ещё через пару минут к могучим гренадерским раскатам присоединились Ильюшкины рулады. Солдатскому сну на свете существует мало помех.
Максим же всю ночь не сомкнул глаз – сидел у костра, уткнув подбородок в колени, и смотрел на огонь, пока его, разогретого спереди и озябшего со спины, не потревожил генерал Бистром. Карл Иванович вынул из костра ветку и принялся расчерчивать ею пепел:
- Диспозиция, значится, следующая: шестому корпусу Дохтурова[111] приказано отбить у неприятеля Малый Ярославец. Нам же велено в драку не лезть, а, оставив позади себя деревню Немцово[112], укрепиться на новой Калужской дороге и не допускать прорыва французов вглубь России, поставив предел их нападению. Вперёд Бонапарту ходу нет, только назад, в те губернии, каковым он уже успел учинить разорение. Такова задумка генерал-фельдмаршала.
Максим вздохнул и понимающе кивнул.
- Ничего не поделаешь, дружище, гвардия – главная мощь армии, – продолжил Бистром, – и силу эту надобно беречь. И в бой бросать не всякий раз, а лишь в самый переломный момент, когда решается исход сражения, а может, висит на волоске судьба всей войны. Так что Малый Ярославец возьмут простые пехотные полки, – генерал испытующе посмотрел на полковника и продолжил с некоторой робостью в голосе, – мой младший брат Адам со своим 33-им Егерским наверняка окажется в самом пекле. Эх, что-то неспокойно на сердце за Адама…
