Александр Дюма - Графиня де Шарни. Том 2
— Ну что ж, король не нарушит присягу, не нападет на свой народ, а если на его народ нападут, защитит его, — сказала королева.
— Все верно, государыня, — заметил Барнав, — но проголосованное решение оставляет дверь открытой для революционеров и орлеанистов. Собрание не вынесло решения о короле, оно вотировало превентивную меру против второго бегства, оставив в стороне первое. Знаете, что предложил вечером в Якобинском клубе Лакло, человек герцога Орлеанского?
— Надо полагать, что-нибудь ужасное. Что хорошего может предложить автор «Опасных связей.?
— Он потребовал, чтобы в Париже и по всей Франции провели сбор подписей под петицией, требующей низложения короля, и пообещал десять миллионов подписей.
— Десять миллионов! — воскликнула королева. — Боже мой, неужели нас так сильно ненавидят, что десять миллионов французов против нас?
— Ах, государыня, большинство очень легко организовать.
— Прошло ли предложение господина Лакло?
— Оно вызвало споры. Дантон поддержал его.
— Дантон! Но мне казалось, что господин Дантон на нашей стороне. Господин де Монморен мне говорил о должности адвоката в королевском совете, не то купленной, не то проданной, точно не помню, которую мы пожаловали этому человеку.
— Господин де Монморен ошибся, государыня. Если Дантон и стоит на чьей-то стороне, то на стороне герцога Орлеанского.
— А господин Робеспьер выступал? Говорят, он начинает приобретать большое влияние.
— Да, выступал. Он не за петицию, он вовсе лишь за обращение к провинциальным якобинским клубам.
— Но если господин Робеспьер обрел такое значение, надо заполучить его.
— Государыня, господина Робеспьера заполучить невозможно. Господин Робеспьер принадлежит только себе. Им движет идея, утопия, иллюзия, быть может, честолюбие.
— Но, в конце концов, его честолюбие, каково бы оно ни было, мы можем удовлетворить. Предположим, он хочет стать богатым…
— Нет, он не хочет стать богатым.
— Быть может, стать министром?
— Возможно, он хочет стать чем-то больше, нежели министром.
Королева чуть ли не с ужасом взглянула на Барнава.
— Но мне казалось, — заметила она, — министерский пост — самая высокая должность, которой может достичь один из наших подданных.
— Но если господин Робеспьер думает о короле как об уже свергнутом, то и себя он не считает его подданным.
— Так на что же он тогда притязает? — ужаснувшись, спросила королева.
— В определенные моменты появляются, государыня, люди, которые мечтают о новых политических титулах взамен уничтоженных.
— Хорошо, я могу понять, что герцог Орлеанский мечтает стать регентом, он по рождению имеет право на этот высокий сан. Но господин Робеспьер, ничтожный провинциальный адвокат…
Королева забыла, что Барнав тоже был ничтожный провинциальный адвокат.
Однако Барнав сохранял невозмутимый вид; то ли удар прошел мимо, то ли, получив его, у него хватило мужества не выдать своего огорчения.
— Марий и Кромвель тоже вышли из народа, — заметил он.
— Марий! Кромвель! Увы, когда в детстве при мне произносили их имена, мне и в голову не приходило, что наступит день, когда в их звучании я буду слышать нечто роковое. Но мы все время отвлекаемся. Так вы говорите, господин Робеспьер выступил против этой петиции, предложенной господином Лакло и поддержанной господином Дантоном?
— Да, но тут ввалилась толпа народу — крикуны из Пале-Рояля, ватага девиц, — толпа, собранная, чтобы поддержать Лакло, и его предложение не только прошло, но было постановлено, что завтра в одиннадцать утра якобинцы соберутся на Марсовом поле, где будет оглашена петиция, которую затем подпишут на алтаре отечества и разошлют в провинциальные клубы, которые тоже подпишутся под ней.
— И кто же составил эту петицию?
— Дантон, Лакло и Бриссо.
— То есть трое наших врагов?
— Да, государыня.
— Боже мой, но что же тогда делают наши друзья конституционалисты?
— Они решили, государыня, сыграть завтра ва-банк.
— Но они больше не могут оставаться в Якобинском клубе?
— Ваше великолепное понимание людей и обстоятельств, государыня, позволяет вам видеть ситуацию такой, какова она есть. Да, ведомые Дюпором и Ламетом, ваши друзья только что разошлись с вашими врагами. Фейаны противопоставили себя якобинцам.
— А кто такие фейаны? Простите меня, но я ничего не знаю. В нашем политическом языке появляется столько новых имен и названий, что мне все время приходится задавать вопросы.
— Государыня, монастырь фейанов — это большое здание, расположенное рядом с Манежем и, следовательно, примыкающее к Национальному собранию.
По нему называется одна из террас дворца Тюильри.
— И кто еще является членом этого клуба?
— Лафайет, то есть национальная гвардия, и Байи, то есть муниципалитет.
— Лафайет… Лафайет… Вы полагаете, на Лафайета можно рассчитывать?
— Я убежден, что он искренне предан королю.
— Предан королю, как дровосек дубу, который он срубает под корень!
Ну, Байи — это еще куда ни шло, у меня нет оснований жаловаться на него.
Скажу даже больше, он передал мне донос той женщины, которая догадалась, что мы намерены уехать. Но Лафайет…
— При случае ваше величество сможет оценить его.
— Да, действительно… — промолвила королева, обратившись мысленным взором в недавнее прошлое. — Да, Версаль… Но хорошо, вернемся к этому клубу. Что он намерен делать? Что он собирается предложить? Каковы его силы?
— Они огромны, поскольку он располагает, как я уже говорил вашему величеству, национальной гвардией, муниципалитетом и большинством в Национальном собрании, которое голосует с нами. Что остается у якобинцев?
Несколько депутатов — Робеспьер, Петион, Лакло, герцог Орлеанский, разнородные элементы, которые не смогут возмутиться, пока не наберут новых сторонников, всякие самозванцы, шайка крикунов, способных поднять шум, но не имеющих никакого влияния.
— Дай-то Бог, сударь! А что собирается делать Национальное собрание?
— Завтра Собрание намерено сделать выговор мэру Парижа за его сегодняшнюю нерешительность и мягкость. Добряк Байи, он ведь как часы, которые нужно своевременно завести, чтобы они шли. Его заведут, и он пойдет.
Тут пробило без четверти одиннадцать, и с площади донесся кашель часового.
— Да, — промолвил Барнав, — мне пора уходить, и все-таки у меня ощущение, что я еще многого не сказал вашему величеству.
— А я, господин Барнав, — отвечала ему королева, — хочу сказать, что безмерно признательна вам и вашим друзьям, подвергающимся ради меня такой опасности.
