Людмила Бирюк - Карнавал обреченных
По лицу Николая пробежала усмешка.
— Лучше поклянись чем-нибудь другим!
Он хотел еще язвительно напомнить, что в деле замешано не два, а по крайней мере три свидетеля, если считать самого Бакланова, но тут неожиданно в кабинете появился камердинер с письмом на серебряном подносе.
— Какого черта! — грубо прикрикнул на него Николай.
— Ваше императорское высочество! — робко откликнулся старый слуга. — Письмо от ее императорского величества Марии Федоровны.
— Оставь на столе!
Чтобы отвлечься и успокоить нервы, Николай демонстративно повернулся к Бакланову спиной и стал рассматривать конверт, поданный камердинером. Повертев его в руках, он сломал печати и развернул лист мелованной бумаги. По мере того как он читал, его лицо вдруг стало бледнеть на глазах. Он провел рукой по глазам и ухватился за край стола. Бакланов бросился к нему.
— Что с вами, ваше высочество?
С трудом придя в себя, Николай опустился в кресло.
— Срочно в Зимний!
— Слушаюсь, ваше высочество! Надеюсь, ее величество императрица-мать в добром здравии?
Николай с минуту молчал, потом взглянул на своего адъютанта и хрипло произнес:
— Умер Александр.
Бакланов невольно охнул и отступил на шаг.
— Н-не может быть!
Николай протянул ему письмо императрицы. В нем было всего несколько строк в чернильных разводах от слез. Мария Федоровна сообщала, что два часа назад курьер принес горестную депешу от генерала Дибича. Совершая поездку в Крым, император простудился и вернулся в Таганрог тяжело больным. Все усилия доктора Виллие оказались напрасными. Александр Павлович скончался 19 ноября в 10 часов 47 минут на руках неутешной Елизаветы Алексеевны.
Еще не придя в себя от ошеломляющего известия, Бакланов интуитивно понял, что скоропостижная смерть брата не может не вызвать тайного удовлетворения великого князя. Хотя лицо Николая побледнело, он не выглядел человеком, убитым горем. Он был скорее взволнован, нежели опечален. Его блуждающий взгляд искал выход из трудного положения. И Бакланов нашел нужные слова.
— Ваше высочество, я глубоко скорблю о почившем государе, — убедительно и твердо прозвучал в тишине его голос. — Но… нельзя терять ни минуты. Хотя цесаревич Константин когда-то заявлял о своем отречении, это всего лишь слова, сказанные давно, несколько лет назад. Кто знает, какое решение он примет сейчас, когда у него появилась реальная возможность сесть на трон? Ради этого он пойдет на все, вплоть до развода с пани Грудзинской!
Николай машинально кивнул. В эти судьбоносные минуты он не мог пренебречь преданностью своего адъютанта. Отныне его мысли и поступки были направлены только к одной цели — занять престол. Он сразу перестал думать о неприятностях, связанных с несостоявшимся любовным свиданием и неожиданным появлением разгневанного князя Печерского. Его чистое, романтическое чувство к Полине сейчас казалось сущим ребячеством. Всё скрылось в тени, всё ушло на второй план, кроме одного: возможности стать императором России.
Он выпрямился и расправил плечи:
— Ты прав. Пришло время вытащить на свет завещание Александра! Немедленно разыщи и привези мне шкатулку с манифестом о престолонаследии.
«Наконец-то опомнился, — подумал Бакланов. — Раньше надо было меня слушать! А теперь как бы не опоздать. Милорадович со своими генералами присягнут Константину, никто и пикнуть не посмеет. У кого сила, у того и власть».
Он вытянулся по-военному.
— Ваше высочество! Для выполнения вашего поручения мне придется съездить в имение князя Репнина, деревню Захарово.
«Хоть к черту на рога», — чуть не вырвалось у Николая, но он вовремя вспомнил о почившем брате-императоре и не помянул вслух рогатого. Взяв себя в руки, он сказал сдержанно:
— Любой ценой добудь для меня эту бумагу, и я в долгу не останусь!
— Слушаюсь, ваше высочество! Разрешите выполнять приказ?
— Ступай!
Когда за Баклановым закрылась дверь, Николай озабоченно потер лоб. Что еще? Ах, да! Ехать в Зимний, утешать maman… Но это потом. Сначала надо отправить письмо Константину. Пусть письменно подтвердит свое отречение! Четко и внятно!
* * *Через два дня после кончины императора вдовствующая императрица Елизавета Алексеевна отправила из Таганрога в Германию письмо:
«Пишу вам, дорогая мама, не зная, что сказать. Я не в состоянии дать отчет в том, что я чувствую: это одно непрерывное страдание, это чувство отчаяния, перед которым, боюсь, моя вера окажется бессильной. Боже мой! Если бы он не оказывал мне столько ласки, если бы не давал до последней минуты столько доказательств нежного расположения. Мне суждено было видеть, как испустил дух этот ангел, сохранивший способность любить, когда он уже потерял способность понимать. Что мне делать с моей волей, которая была подчинена ему, что делать с жизнью, которую я готова была посвятить ему? Мама, мама, что делать, как быть? Впереди все темно… Могу сказать совершенно искренно: для меня отныне ничто не существует. Для меня все безразлично, я ничего не жду, ничего не желаю, не знаю, что буду делать, куда поеду. Знаю одно, я не вернусь в Петербург, для меня это немыслимо».
В письме Елизаветы, исполненном неподдельной боли, отчаяния и скорби, все-таки чего-то не хватало… Чего? Имени покойного.
Глава 5
Шкатулка
Управляющий поместьем Захарово герр Гауз положил толстый гроссбух на письменный стол строго параллельно краю столешницы и задумчиво оглядел свой кабинет. Всё вокруг было подчинено педантичному немецкому порядку. Книги на полках расставлены не только по темам, но и по цвету, и даже по размеру переплета: маленькие к маленьким, большие к большим. На дубовом столе — ни пылинки, ни щербинки. В чернильнице — не черные, а модные фиолетовые чернила. Гусиные перья герр Гауз заменил стальными, выписанными из Германии.
Ему не было и сорока. Небольшого роста, но ладно скроенный, энергичный, безупречно одетый, по-европейски образованный, он пользовался уважением соседских помещиков, которые постоянно советовались с ним в хозяйственных делах. Некоторые даже приглашали его перейти к ним на службу, но герр Гауз вежливо отказывался. Было одно обстоятельство, которое побуждало его вдохновенно трудиться в Захарово: искренняя преданность князю Репнину, который являлся для него образцом чести и мужества.
Немец взглянул на портрет, висевший в простенке между книжными шкафами. На портрете была изображена молодая женщина в белом платье с алыми розами в нежных руках. Это была покойная княгиня Софья Дмитриевна, мать Репнина, умершая от чахотки тридцати шести лет от роду. Внешнее сходство матери и сына было удивительным.
