Лихолетье Ойкумены - Вершинин Лев Рэмович
Хвала же богам, что они, забрав одного за другим троих сыновей, в утешение старости послали ему Деметрия!
И да будут друзья, тщательно и придирчиво подобранные заботливым отцом, верными спутниками сына.
Нет оснований сомневаться в том, что так оно и будет.
К примеру, Гиероним – виден как на ладони уже сейчас. Он влюблен в Деметрия искренне, восхищенно и бескорыстно и за это будет вознагражден по-царски. Конечно, он не боец, в этерию его не зачислишь, но архиграмматик с годами может получиться из него недурной.
Зато этерия сына вполне подойдет для Зопира. Перс приглянулся Одноглазому еще тогда, в сложном деле с Эвменом, и был уступлен сыну в телохранители. Но уже и сегодня видно, что у этого азиата есть все данные для продвижения. Храбр. Умен. Ладит с людьми, но без подобострастия. Правда, подчеркнуто отстранен. Никогда не забывает показать, что считает себя всего лишь слугой. Возможно, Деметрия он и способен обмануть, но ему, Антигону, виднее: преданность Зопира зиждется не на жалованье гетайра, а на дружеской приязни…
Киней – вот о ком следует пожалеть. Редкостный ум, даром что совсем мальчишка! Ну, ничего не поделаешь, он предпочел держаться в стороне, и никто не станет диктовать ему, как следовало бы поступить. Просится на родину, в Афины? Что ж, путь чист! Скоро из Тира отправляется посольство, и Одноглазый уже вписал Кинея в списки послов. Брать с юноши клятву вернуться он не станет…
Однако же, одергивает себя Антигон, довольно размышлений. На них найдется время и позже. Сейчас же воины ждут слова. Конечно, слухи о близких переменах уже пробежали по лагерям, но без подтверждения наместника слухи остаются всего лишь слухами.
Справедливы ли они? Это интересует каждого.
– Братья! – начинает Антигон, на первый взгляд негромко, но тренированный голос, перекрывающий в битве рев разъяренных слонов, растекается по необъятному полю, доносясь до слуха всех стоящих под знаменами. – Ныне собрал я вас, дабы услышать ваш совет и заручиться поддержкой!
Чистое, как прозрачная родниковая вода, молчание замирает над полем.
– Следует знать вам, братья мои, что двенадцать дней назад в ставку нашу прибыли послы Птолемея, стратега и сатрапа Египетского, а вместе с ними и послы Селевка, с моего позволения управляющего Вавилонией. И требуют они от нас отдать Сирию, принадлежащую мне и вам по праву завещания Божественного, поступившись ею, а также и Финикией, в пользу Птолемея. Селевку же, как пишут они, мы должны отдать Вавилон вкупе с Дальними сатрапиями и признать его полномочным наместником Восточной Азии. Больше того, от имени и с согласия Лисимаха, сатрапа и стратега Фракии Европейской, желают они, чтобы уступили мы помянутому Лисимаху Геллеспонтскую Фригию и Малую Азию до Тавра. И эти желания подкрепляют они угрозой войны!
Антигон вскинул над головой руку с крепко зажатым в кулаке, изрядно помятым папирусным свитком.
– Требуют также Птолемей с Селевком и примкнувший к ним Лисимах незамедлительно отослать в Египет дочь царя нашего, покойного Филиппа, почтенную госпожу Клеопатру, сестру Божественного…
Воины сдержанно заулыбались. Экое сокровище! Бабенка лет сорока! Единственно что, глаза зеленые…
– …и разделить с ними сокровища, по праву взятые нами у побежденного мятежника Эвмена!
Улыбки незамедлительно сменились хмурыми, откровенно колючими взглядами исподлобья. Сокровища Эвмена? Но ведь они же давно разделены и истрачены в харчевнях и веселых домах. Кто смеет требовать у непобедимых воинов Одноокого Дэва вернуть то, что честно заработано ценой стертых в походе ног и горящих по сей день ран?
Антигон кивает.
– Да, вы не ослышались, братья! Те самые сокровища, что были по заслугам распределены между вами, герои и дети мои! Вы помните? Так велика была ваша заслуга в последней битве, что я не посмел и подумать взять в казну хоть пригоршню из золота Эвмена. И вот теперь хочу я спросить вашего совета. Мы можем принять их условия. А вместо золота Птолемей, и Селевк, и Лисимах возьмут земли. Это означает мир. И вечный позор. Мы можем отказаться. Но это…
– Война! – рев тысяч луженых глоток заглушает последние слова.
Воины – от заслуженнейшего из гетайров этерии и до самого последнего, не имеющего и добротных сандалий пельтастишки, – вопят и стучат древками пик о щиты.
Им не нужно времени на раздумья. Они уже все решили.
– Но я не сказал вам всего, братья, – властно гасит бурю криков спокойный голос Антигона. – В этой войне, если она начнется, у нас не будет союзников. Хитрый Кассандр, убийца почтенной Олимпиады, матери Божественного, насильно удерживает у себя в плену юного Царя Царей Александра. Он говорит: великий царь болен. Но это ложь, и тому есть подтверждения! Я послал в Пеллу лучших врачей, и нашего законного государя отказались представить им для осмотра! Кассандр хочет быть воспитателем и опекуном Царя Царей, не имея никаких прав на это звание. Право принадлежит мне, и только мне, по старшинству, и это известно всем, даже самому Кассандру! Я могу поступиться своими правами и признать наместника Македонии опекуном наместника Божественного, но тогда каждый сможет сказать и скажет: Антигон и его войско не способны постоять за себя! Я могу потребовать от Кассандра не вытирать грязные ноги о закон и обычай, но это…
– Война! – разноязыко орут шеренги.
К чему так много слов, если все и так ясно? Воронье решило заклевать лучшего, выгнать из стаи белую ворону, Одноглазого старика. Всякому известно: перед шакалами нельзя отступать! Бегущего они рвут на куски. Их надо бить, и тогда они бегут прочь, поджав мокрые хвосты.
– Но способны ли мы, братья, воевать против всех сразу? Сможем ли устоять и одолеть? – вопрошает Антигон, но это уже и не вопрос, ибо наместник нисколько не сомневается в доблести и удачливости своих солдат.
– Веди нас, вождь! – изнемогают синтагмы. – Никэ, архистратег! Барэв, сардар! Бхай, махараджа!
В шквале металлического грохота и злобно-одобрительных восклицаний бессильно тонут трубные взрыкивания возбужденных слонов.
Хитро осклабившись, Одноглазый тщательно, с явным удовольствием рвет на мелкие клочки смятый свиток. Широко размахнувшись, швыряет обрывки на поживу ветру.
И они летят стайкой. Постепенно рассеиваются. Исчезают.
Как мир, которого только что не стало в Ойкумене.
Из самых потаенных, самых сокровенных глубин души искренне и надрывно льется голос старого наместника Азии, и неподдельная скорбь звучит в его хриплом крике.
– Мы чисты, братья! Мы не хотели войны! Тем более – войны с кровными родичами! Но сколько же можно терпеть и прощать?! Разве для того покорило македонское оружие половину Ойкумены (в глазах македонских копьеносцев напряженное внимание), чтобы великую державу Божественного разорвали на куски вероломные и своекорыстные сатрапы?! Разве для того пролилась кровь Эвмена, чистейшего из смертных (лица гоплитов-эллинов светлеют), чтобы наихудшие пожали плоды его безвременной гибели?! Разве можно смириться с похищением и заточением нашего законного Царя Царей, соединившего в себе кровь благородной Азии (на щеках персидских, мидийских, парфянских азатов – слезы) и гордой, почитаемой всеми Европы?!
От непосильного напряжения пустая глазница вспыхивает бешеной, с трудом переносимой болью. Антигон повышает и без того надорванный голос:
– Ныне, повинуясь зову чести и следуя вашей воле, братья мои, я по праву старшинства объявляю себя опекуном и воспитателем нашего любимого и несчастного Царя Царей Александра сына Александра Божественного и охранителем наследия благородного сироты! Но я, как и вы, не хочу войны. Братоубийство и кровопролитие противны мне, как и вам, дорогие мои! Поэтому сегодня же я пошлю гонцов к Кассандру, наместнику Македонии: пусть он, не отговариваясь лживыми предлогами, пришлет царственного узника ко мне, старейшему из диадохов!
Пауза. Глубокий вздох.
– Я пошлю гонцов также к Птолемею, Селевку и к Лисимаху Фракийскому. Пусть соберут подати за пять лет, минувшие со дня подлого убийства Правителя всея державы Пердикки, и незамедлительно пришлют мне, царскому опекуну, как это надлежит честным и верным слугам державного отрока! Тогда не будет войны. Для этого им нужно всего лишь вспомнить о том, что еще не во всех сердцах умерли правда, закон и справедливость!
