Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни (ЛП) - Гриффит Джордж

— Ла И'лаба илла Аллах, Мухаммед ресул Аллах! [20]

Когда крик затих, пророк поднял руки над головой и сказал все тем же глубоким, спокойным голосом, которым призывал нас убить его:

— Бог — победоносец, и во имя его вы пойдете к победе! И ты, Халид, сын Османа, который простер передо мной свой меч, отныне будешь известен во всех странах и на всех языках как «Меч божий», и в первом сражении с неверными ты найдешь ту священную сталь, которую в другие века и в других странах сжимала твоя рука, и с ее помощью ты проложишь путь к империи для ислама и для бога!

Мгновение я стоял перед ним ошеломленный. Это был первый раз, когда я разговаривал с ним, и все же в его словах был ключ к моим снам и к тайне моего бытия! Я упал перед ним на колени и, протянув ладони к нему, сказал голосом, срывавшимся от силы удивительного волнения, кипевшего в моей груди:

— Вот! Теперь я знаю, что ты больше, чем человек, что ты одарен знанием, превосходящим человеческое, потому что ты сказал о том, что неизвестно ни одному живому человеку, кроме тебя и меня. Того, кто отныне отвергнет тебя, я рассеку до подбородка и вырву лживый язык из его горла, да, хотя бы это был мой отец или мой брат, ибо воистину нет бога, кроме твоего бога, а ты — пророк божий. Бисмиллях!

Он снова простер надо мной руки:

— Во имя всемилостивейшего бога нарекаю тебя, Халид, отныне вождем воинства ислама, и эти твои спутники, если они последуют за тобой, пойдут с тобой к победе или в рай!

— И клянусь аллахом! — вскричал я, вскочив на ноги и обернувшись к ним. — Я поведу их, как ты сказал, о пророк всевышнего! И если здесь есть кто-то, кто не смеет или не хочет следовать за мной, пусть его лицо будет покрыто позором, и могилы его предков будут осквернены! Говорите же, есть ли среди вас такой?

Снова на некоторое время воцарилась тишина, а потом Дерар соскочил с коня, подошел ко мне, встал рядом, обнажил меч и крикнул:

— Я, Халид, буду первым из твоих последователей! С тобой я принимаю аллаха своим богом, а Мухаммеда — его пророком. Итак, кто с нами и кто против нас?

— Мы с тобой, мы с тобой! Алла иль Алла! Победа и рай! — раздался еще один громовой крик из темного кольца воинов вокруг нас. — Веди, а мы пойдем следом. На Мекку! На Мекку!

— Нет, сначала в Медину, — возразил Мухаммед, — так как там нас ждут правоверные, и мы принесем им весть о поражении и победе — нет, о победе побед, ибо с этого часа звезда ислама не закатится, пока не исполнится воля аллаха.

Пока все это происходило, те слабые души маленькой армии пророка, которые бежали перед нашим последним наступлением, вернулись, сильно удивляясь свершившемуся чуду и горько стыдясь своей трусости. Но столь же милостивый в победе, как стойкий в опасности, Мухаммед принял их мягкими, прощающими словами, а затем позволил положить себя в паланкин, потому что его раненое тело было слабее, чем его дух. И остатки побежденной армии с теми, кто победил их и все же сам был побежден, образовали триумфальную процессию, и вот так мы принесли пророка обратно с холма Ухуд в прекрасную долину пальмовых рощ и зеленых пастбищ, в которой стоял город, который когда-то назывался Ясриб, но который теперь, на все века, известен как Мадинат ан-Наби — город пророка.

В Медине нас приняли как царей, победителей и братьев, потому что в те первые дни ислама, как и всегда впоследствии, тот, кто принял веру, каким бы яростным врагом он ни был прежде, в тот же миг становился братом всех истинных мусульман, и там мы с Дераром возобновили нашу дружбу и еще раз пожали руки Али, сына Абу Талиба, почтенного вождя племени Хашима и дяде пророка.

Али тогда шел двадцатый год, как и нам с Дераром. Именно он, когда ему было четырнадцать, лежал на ложе Мухаммеда, завернувшись в зеленую мантию, и ждал убийц-курайшитов в ту памятную ночь, когда пророк бежал с Абу Бакром из Мекки в Медину, ночь, от которой теперь отсчитывают свои годы двести миллионов человек.

В Медине мы также нашли Амру [21], который всего несколько месяцев назад был одним из самых храбрых моих товарищей по оружию. Это был сухопарый, смуглый человек лет двадцати пяти, лучший копейщик в Аравии. И вот мы четверо, стоя в тот вечер перед пророком, поклялись друг другу никогда не поворачиваться спиной к врагу, будь то араб или чужак, и никогда не отказываться от битвы, пока не завоюем весь мир для бога и его пророка, или пока милость аллаха не призовет нас в рай.

Если бы эту клятву услышали в Персии, Византии или Риме, надменные властители этих обширных земель от души посмеялись бы над нами, четырьмя арабскими парнями (ведь больше сказать о нас было нечего), которые объявили войну им и всем их прославленным армиям. И все же, прежде чем мы выполнили свою долю работы, Али, Дерар и я завоевали Сирию и Персию, разбили Византию при Айзнадине [22] и Ярмуке, а Амру завоевал для пророка всю землю Египта и водрузил знамя веры на дворцах, где Клеопатра правила и предавалась разврату с Антонием.

И теперь месяцы для новой веры летели быстро и благополучно. Каждую неделю случались сражения, осады и победы, и вот, наконец, во главе величайшей армии, которую до сих пор приветствовало знамя пророка, мы двинулись из Медины в Мекку, чтобы зажечь те десять тысяч сторожевых костров на холмах вокруг священного города, которые показали идолопоклонникам, что настал последний час поклонения их богам. Мекка, как вы знаете, пала без единого удара, и надменный Абу Суфьян сам положил ключи к ногам Мухаммеда и под моим вознесенным ятаганом принял веру единого бога и апостольство его пророка.

Мы спустились в город и сбросили идолов с их мест в Каабе, разбили их на куски и разбросали по улицам, и когда я расколол черепа полутора десятков бесстыжих насмешников и тупоголовых неверующих, то их кровь — это было всё, что было пролито в триумфах, принесших нам нашу первую империю. Мы очистили Каабу, и пророк, взойдя на кафедру, возблагодарил аллаха и призвал его благословение на наши руки в почтенном храме, к которому с тех пор лица бесчисленных миллионов людей обращены в часы хвалы и молитвы.

Вскоре во всей Аравии был только один бог, и Мухаммед правил ею от севера до юга и от моря до моря, и вскоре стали приходить послы от Ираклия из Византии и Хосрова из Персии, из Египта и Эфиопии, чтобы искать дружбы пророка в Медине. Он принимал их на рыночной площади города, прислонившись спиной к пальме, точно так же, как он стоял, когда проповедовал нам, и отсылал их обратно с дарами и увещеваниями к их правителям, чтобы они обратили свой народ к истинной вере и исповедали единство бога и миссию его пророка — увещеваниями, которые вскоре нам пришлось проповедовать более сурово словами наших боевых кличей.

Именно один из этих посланников, изящный, надушенный, в шелках и золоте рыцарь из Византии высек первую искру того свирепого пламени, которое вскоре распространилось от наших северных границ через Сирию к горам Тавра и от Внутреннего [23] моря к берегам Каспия.

Однажды группа его людей, встретив нас с Зорайдой на улице, остановилась и уставилась на нее во все глаза, пораженная необычностью ее красоты. Должен сказать, что к этому времени моя маленькая пастушка выросла такой же высокой, статной и прекрасной, как сама Илма, такой же ее живой образ, какими были Цилла, Балкис и Клеопатра.

В их взглядах не было ничего особенно оскорбительного, грубого и всего такого, однако один из них позволил своему развязному языку опередить то немногое разумение, которое у него было, и прокричал по-сирийски, который мы понимали так же хорошо, как и наш собственный язык:

— О святые, если райские гурии хотя бы вполовину так же прекрасны, как вон та прелестная варварка, то не так уж много нужно, чтобы сделать из меня хорошего мусульманина!