Редьярд Киплинг - Ким
— Охо! Да где же ты был?
— Там и здесь, здесь и там.
— Стань под дерево на сухое место и рассказывай.
— Некоторое время я жил у одного старика недалеко от Амбалы, потом в одной знакомой семье в Амбале. С одним человеком из этой семьи я поехал на юг, в Дели. Вот чудесный город! Потом я правил волом одного тели[33], который ехал на север, но тут я услышал, что в Патияле большой праздник; туда я и отправился с одним пиротехником. Вот был великий праздник! (Ким погладил себя по животу.) Я видел раджей, видел слонов в золотых и серебряных попонах: все фейерверки зажгли сразу, так что одиннадцать человек убило и моего пиротехника тоже, а меня взрывом ударило о палатку, но я не ушибся. Потом я вернулся на железную дорогу с одним всадником-сикхом, которому служил конюхом за хлеб. И вот я здесь.
— Шабаш! — произнес Махбуб Али.
— Но что говорит полковник-сахиб? Я не хочу быть избитым.
— Рука дружбы отвратила бич бедствия, но в другой раз ты пойдешь на Дорогу уже вместе со мной. А так поступать еще рано.
— Для меня достаточно поздно. В мадрасе я выучился немного читать и писать по-английски. Скоро я буду настоящим сахибом.
— Слушайте вы его! — расхохотался Махбуб, глядя на мокрую фигурку, плясавшую на сырой земле под дождем. — Салам, сахиб, — и он насмешливо поклонился. — Ну как, надоела тебе Дорога или хочешь пойти со мной в Амбалу и совершить обратный путь с лошадьми?
— Я пойду с тобой, Махбуб Али.
ГЛАВА VIII
Жизнь меня кормит, растит земля,
Славлю обеих их.
Но выше Аллах, создавший два
Разных лика моих.
Обойдусь без рубашек, слуг,
Хлеба, трубки, родных,
Лишь бы мне не лишиться двух
Разных ликов моих.
— В таком случае, бога ради, смени синюю на красную, — сказал Махбуб, намекая на индуистскую окраску кимовой чалмы, непристойную с его точки зрения. Ким отпарировал старинной поговоркой:
— Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты.
Торговец расхохотался так, что чуть не свалился с лошади. Переодевание было совершено в лавке, на окраине города, и Ким, если не внутренне, то наружно превратился в мусульманина.
Махбуб нанял комнату против вокзала, послал за самым лучшим обедом, сластями из миндальной массы (они называются балушаи) и мелко нарезанным лакхнауским табаком.
— Это лучше пищи, которую я ел у сикха, — сказал Ким, и, усмехаясь, присел на корточки, — а в моей мадрасе нам, конечно, не давали таких кушаний.
— Я хочу послушать об этой самой мадрасе. — Махбуб набил себе живот большими катышками из приправленной пряностями баранины, поджаренными в сале с капустой и золотисто-коричневым луком. — Но сперва расскажи мне подробно и правдиво о том, как ты убежал. Ибо, о Друг Всего Мира, — он распустил кушак, грозивший лопнуть, — не думаю, чтобы сахибы и сыны сахибов часто убегали оттуда.
— А как им бежать? Они не знают страны. Все это были пустяки, — сказал Ким и начал рассказывать. Когда он дошел до переодеванья и беседы с базарной девушкой, серьезность Махбуба Али растаяла, он принялся громко хохотать, хлопая себя рукой по бедру.
— Шабаш! Шабаш! Ну, малыш, здорово! Что скажет на это целитель бирюзы? А теперь рассказывай дальше, ничего не упуская.
И Ким стал обстоятельно рассказывать о своих похождениях, кашляя, когда крепкий табак попадал ему в легкие.
— Я говорил, — проворчал себе под нос Махбуб Али, — я говорил, что пони вырвался поиграть в поле. Плод уже созрел, остается только выучиться определять расстояния, узнать меру своих шагов, уметь обращаться с мерными рейками и компасами. Теперь слушай. Я отвел хлыст полковника от тебя, а это немалая услуга.
— Верно! — Ким безмятежно выпускал дым изо рта. — Все это верно.
— Но не следует думать, что хорошо так бегать взад и вперед.
— Это мои каникулы, хаджи. Много недель я был рабом. Так почему бы мне и не удрать, если школа закрылась? К тому же прими во внимание, что, живя у своих друзей или зарабатывая свой хлеб, как это было, когда я служил у сикха, я избавил полковника-сахиба от больших расходов.
Губы Махбуба скривились под хорошо подстриженными мусульманскими усами.
— Что такое несколько рупий, — патхан небрежно махнул разжатой ладонью, — для полковника-сахиба? Он тратил их с определенной целью, а вовсе не из любви к тебе.
— Об этом, — медленно произнес Ким, — я знал давным-давно.
— Кто сказал тебе?
— Сам полковник-сахиб. Не во многих словах, но достаточно понятно для тех, у кого голова не глиняная. Да, он сказал мне это в поезде, когда мы ехали в Лакхнау.
— Пусть так. Тогда я больше скажу тебе, Друг Всего Мира, хотя, говоря об этом, я рискую головой.
— Твоя голова была в моей власти, — сказал Ким с глубоким удовлетворением, — еще в Амбале, когда меня побил мальчишка-барабанщик и ты посадил меня к себе на коня.
— Говори яснее. Пусть весь мир лжет, кроме тебя и меня. Ибо твоя жизнь также в моей власти. Вздумай я здесь только пальцем шевельнуть...
— И это известно мне, — сказал Ким, поправляя горящий уголек в наполненной табаком чашечке хукки. — В этом крепкая связь между нами. По правде говоря, твоя власть больше моей, ибо кто станет искать мальчика, забитого до смерти или брошенного в придорожный колодец! С другой стороны, множество людей и здесь, и в Симле, и за Горами спросят: «Что случилось с Махбубом Али?» если его найдут мертвым среди его коней. Полковник-сахиб тоже обязательно будет наводить справки. Но опять-таки, — Ким сделал лукавую гримасу, — он не станет дознаваться слишком долго, не то люди скажут: «Какое полковнику-сахибу дело до этого барышника?» Но я, останься я в живых...
— Но ты обязательно умер бы...
— Возможно, но, повторяю, останься я в живых, один я знал бы, что кто-то пришел ночью, быть может под видом обыкновенного вора, в каморку Махбуба Али в караван-сарае и там убил его, до или после того, как тщательно обшарил его седельные сумы и заглянул в подошвы его туфель. Можно ли сообщить такую новость полковнику или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за портсигаром, которого нигде не оставлял): «Что мне за дело до Махбуба Али?».
Густое облако дыма поднялось вверх. Наступило продолжительное молчание; потом Махбуб Али заговорил с восхищением:
— И с такими мыслями в голове ты ложишься спать и встаешь среди всех этих сахибовских сынков в мадрасе и кротко обучаешься у своих учителей?
— На то есть приказ, — мягко ответил Ким. — Кто я такой, чтобы оспаривать приказ?
— Ты настоящий сын Иблиса, — промолвил Махбуб Али. — Но что это за история с вором и обыском?
— Я был ее свидетелем, — сказал Ким, — в ту ночь, когда мы с моим ламой лежали рядом с твоей каморкой в Кашмирском караван-сарае. Дверь была не заперта, что, как мне кажется, у тебя не в обычае, Махбуб. Вошел человек, уверенный, что ты вернешься не скоро. Я приложил глаз к дырке от сучка в доске. Он, казалось, искал что-то, не циновку, не стремена, не уздечку, не медную посуду, а что-то маленькое и хорошо припрятанное. Иначе к чему бы ему поддевать лезвием ножа подошвы твоих туфель?
