Поль Феваль - Горбун, Или Маленький Парижанин
— Один дворянин.
— Тоже француз?
— Молодой, старый?
— Молодой и очень красивый.
Она смотрела ему в упор в лицо. Гонзаго притворился,
будто вновь подавляет зевоту.
— Но зачем вы расспрашиваете меня о вещах, которые нагоняют на вас скуку? — рассмеялась донья Крус. — Этого дворянина вы не знаете. Я даже не представляла, что вы так любопытны.
Гонзаго понял, что следует играть осторожней.
— Я отнюдь не любопытен, дитя мое, — ответил он, сменив тон. — Вы меня еще не знаете. Разумеется, меня нисколько не интересуют ни эта девушка, ни этот дворянин, хотя в Мадриде я знавал немало народу, но если я расспрашиваю, то, значит, у меня есть на то причины. Соблаговолите сказать мне имя этого дворянина.
Взгляд девушки стал недоверчивым.
— Я забыла его имя, — сухо ответила она.
— Уверен, если вы захотите… — улыбаясь, настаивал
Гонзаго.
— Повторяю: я забыла его.
— Давайте напряжем память… Попробуем вместе.
— Но зачем вам имя этого дворянина?
— Давайте попытаемся вместе, и вы увидите, зачем оно мне. Может быть, его звали…
— Ваша светлость, — прервала его донья Крус, — у меня ничего не получится, я не вспомню.
Это было произнесено так решительно, что дальнейшие настояния становились бессмысленными.
— Хорошо, не будем больше об этом, — бросил Гонзаго. — Очень досадно, и сейчас я вам объясню, почему. Французский дворянин, живущий в Испании, может быть только изгнанником. К сожалению, там много таких. У вас, дорогое дитя, здесь нету подруги-сверстницы, а подружиться ведь очень не просто. Я подумал: «У меня есть некоторое влияние, и я добьюсь, чтобы этого дворянина помиловали, он вернется, привезет девушку, и моя дорогая донья Крус больше не будет одинока».
Все это он произнес с такой неподдельной искренностью, что бедная простушка была тронута до глубины души.
— Ах, — воскликнула она, — как вы добры!
— Я не злопамятен, — улыбнулся Гонзаго, — у нас есть еще время.
— Я не посмела бы попросить вас о том, что вы мне сейчас предложили, но мне бы страшно этого хотелось, — сказала донья Крус. — Но вам нет надобности разузнавать имя этого дворянина и писать в Испанию: я видела свою подружку.
— Как давно?
— Совсем недавно.
— И где же?
— В Париже.
— Здесь? — поразился Гонзаго.
Донья Крус уже ничуть не остерегалась его. Гонзаго все так же улыбался, но несколько побледнел.
— Господи, да это было в тот день, когда я приехала, — рассказывала простушка, не дожидаясь расспросов. — Когда мы проехали через заставу Сент-Оноре, я принялась ругаться с господином де Перолем, требуя открыть занавески, которые он упорно держал задернутыми. Он не дал мне увидеть Пале-Рояль, и этого я ему никогда не прощу. Заворачивая недалеко отсюда, карета задела за дом. Я услышала, что в комнате в нижнем этаже поют. Господин де Пероль придерживал занавеску рукой, но ему пришлось отдернуть ее, потому что я так ударила его веером по руке, что тот сломался. Я узнала голос, приподняла занавеску. В окне первого этажа я увидела мою милую Аврору, она совсем не изменилась, только стала красивей.
Гонзаго вытащил из кармана записную книжку.
— Я вскрикнула, — продолжала рассказ донья Крус. — Кони вновь пустились в галоп. Я хотела выйти из кареты, кричала. О, если бы у меня хватило сил, я задушила бы вашего Пероля!
— Так вы говорите, — прервал ее Гонзаго, — эта улица находится неподалеку от Пале-Рояля?
— Совсем рядом.
— Вы узнали бы ее?
— Я даже знаю, как она называется, — сообщила донья Крус. — Я первым делом спросила ее название у господина де Пероля.
— И как же она называется?
— Певческая улица. Но что вы там пишете, принц? Гонзаго действительно что-то нацарапал в записной книжке. Он ответил:
— То, что необходимо, чтобы вы встретились со своей подругой.
Радостно зардевшись, донья Крус вскочила, глаза ее сияли от счастья.
— Вы добры, вы поистине добры, — сказала она. Гонзаго закрыл записную книжку на защелку.
— Дорогое дитя, скоро вы сможете вынести окончательное суждение на этот счет, — промолвил он, — а пока нам придется на несколько минут расстаться. Вы будете участвовать в торжественной церемонии. Не бойтесь выказать свое смущение или тревогу, это естественно, и вас поймут.
Он встал и взял донью Крус за руку.
— Через полчаса, самое большое, вы увидите свою мать. Донья Крус схватилась за сердце.
— Что мне ей сказать?
— Вы не должны ничего скрывать из невзгод, перенесенных вами в детстве, ничего, понимаете? Вы должны говорить только правду, одну только правду.
Гонзаго приподнял занавес, скрывающий вход в будуар.
— Пройдите туда, — сказал он.
— Я буду молить Бога за свою матушку, — прошептала донья Крус.
— Молитесь, донья Крус, молитесь. Это торжественнейший час в вашей жизни.
Гонзаго поцеловал ей руку, она прошла в будуар, и занавес опустился.
— Мой сон сбылся, — довольно громко произнесла девушка. — Моя мать оказалась принцессой.
Оставшись один, Гонзаго сел за бюро и сжал голову руками. Ему необходимо было сосредоточиться, привести в порядок взбудораженные мысли.
— Певческая улица, — пробормотал он. — Интересно, одна ли она? Сопровождает ли он ее? Но это была бы неслыханная дерзость. Да и она ли это?
Некоторое время он сидел, уставившись в пространство, и наконец решительно произнес:
— Это надо выяснить прежде всего.
Он позвонил. Никто не ответил. Он кликнул Пероля. И вновь молчание. Гонзаго поднялся и прошел в библиотеку, где управляющий обыкновенно дожидался его распоряжений. Там никого не было. Лишь на столе лежал адресованный ему конверт. Гонзаго раскрыл его. В нем лежала записка, написанная рукой Пероля, следующего содержания:
«Я приходил, мне нужно многое вам сообщить. В садовом доме произошли чрезвычайные события».
Ниже в виде постскриптума было добавлено:
«Кардинал де Бисси сейчас у принцессы. Я слежу».
Гонзаго смял записку и пробормотал:
— Сейчас они все убеждают ее: «Примите участие в совете — ради себя, ради вашей дочери, если она жива». Но она непреклонна и не придет. Эта женщина мертва. Но кто ее убил? — вдруг задал он себе вопрос и, побледнев, опустил глаза.
Невольно, сам того не желая, он продолжал размышлять вслух.
— Как она была горда когда-то! Красавица из красавиц, добрая, как ангел, мужественная, как рыцарь! Пожалуй, это единственная женщина, которую я мог бы полюбить, будь я способен полюбить женщину.
Он поднял голову, и скептическая улыбка вернулась на его уста.
— Каждый за себя! Моя ли вина в том, что, когда хочешь взойти на определенный уровень, приходится подниматься по ступеням из людских голов и сердец?
