Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф

– «Попытаюсь»! Вечно ты пытаешься! Пытается он! Ты, наверно, мнишь себя хитрецом, – не унимался Хедиг, не поднимая глаз. – Я веду торговлю с этой старой лисой уже лет двадцать-тридцать. Я ли не пытался? Хэх!

Хедиг вытягивал короткую толстенькую ногу и рассматривал голый подъем ступни со свисающим с пальцев соломенным шлепанцем.

– Напоить его сумеешь? – преодолев одышку, спрашивал он.

– Нет, мистер Хедиг, вряд ли, – с серьезным видом возражал Виллемс.

– Можешь даже не пытаться. Я-то его знаю. Даже не пробуй, – советовал хозяин, снова наклоняясь над столом и приближая налитые кровью глаза к бумаге, на которой старательно выводил толстыми пальцами худые неровные буквы письма, в то время как Виллемс уважительно ждал возвращения хорошего настроения босса, чтобы подобострастно спросить:

– Будут ли какие указания, мистер Хедиг?

– Гм! Будут. Ступай к Бун Хину и проследи, чтобы платеж подсчитали и деньги упаковали как надо, а потом передай их на борт почтового парохода, что идет в Тернате. Он должен прибыть сюда после обеда.

– Да, мистер Хедиг.

– И слушай сюда. Если пароход опоздает, оставь ящик с деньгами до утра на складе Бун Хина. Запечатай его. Восемь печатей – как обычно. И больше не трогай, пока пароход не зайдет в порт.

– Хорошо, мистер Хедиг.

– Да еще не забудь о ящиках с опием. Груз надо доставить сегодня ночью. Возьми моих лодочников. Перевези с «Каролины» на арабский барк, – хриплым полушепотом продолжал хозяин. – И смотри у меня, чтобы без новых выдумок об упавшем в воду ящике, как в прошлый раз, – добавил он, с неожиданной свирепостью зыркнув на доверенного агента.

– Хорошо, мистер Хедиг. Я позабочусь.

– На этом все. На выходе скажи этой свинье: если опахало не будет работать как следует, я переломаю ему все кости, – закончил Хедиг, вытирая багровое лицо красным шелковым носовым платком размером со стеганое одеяло.

Виллемс бесшумно уходил, тщательно прикрывая за собой ведущую на склад маленькую зеленую дверь. Хедиг с пером в руках прислушивался, как тот осыпает мальчишку за приводом опахала грязными проклятиями, продиктованными безграничной заботой об удобстве хозяина, после чего возвращался к письму среди шороха бумаг, шевелившихся от ветерка, нагоняемого широкими взмахами опахала над головой.

Виллемс приветливо кивал мистеру Винку, чей стол стоял у маленькой двери в личный кабинет хозяина, и с важным видом проходил через склад. Мистер Винк с крайним неодобрением, притаившимся в каждой морщинке благообразного лица, провожал взглядом фигуру в белом, мелькавшую в полумраке между грудами тюков и ящиков, пока та не пропадала в арочных воротах, растворившись в пятне яркого уличного света.

Глава 3

Доступность денег и жажда обладания ими оказались слишком большим искушением для Виллемса. Под давлением внезапной нужды он нарушил доверие, служившее предметом его гордости и показателем ума, но в итоге оказавшееся слишком тяжелой ношей для его плеч. Полоса невезения за картежным столом, неудачный исход мелкой спекуляции, затеянной без ведома хозяина, внеурочная просьба о деньгах со стороны очередного члена клана Да Соуза – не успел он оглянуться, как уже свернул с тропы исключительной честности. Путь этот был таким нечетким и плохо размеченным, что Виллемс не сразу понял, как далеко забрел в колючие кусты опасных дебрей, которые много лет обходил стороной, не имея иных ориентиров, кроме личного интереса и доктрины успеха, обнаруженной в Бытии, в тех занимательных главах, где дьяволу позволили прибавить пару строк от себя, дабы испытать остроту зрения и твердость сердца человека. На одно короткое мгновение Виллемс пришел в ужас. И все же он обладал отвагой – не той, что покоряет вершины, но той, что за отсутствием удобной дороги бесстрашно преодолевает болота. Он налег на возмещение убытка и задался целью не попадаться. Ко дню тридцатилетия Виллемса цель была хитро и с умом достигнута. Он считал, что угроза миновала. Теперь он мог снова смотреть в будущее, где его ждала заслуженная награда. Его никто не осмелится заподозрить, а через пару дней отпадет и сам повод для подозрений. Виллемс повеселел. Он не ведал, что прилив удачи достиг высшей точки и пошел на спад.

Об этом он узнал через два дня. Мистер Винк, услышав скрип дверной ручки, выскочил из-за стола, откуда, трепеща, прислушивался к громким голосам в кабинете шефа, и с нервной торопливостью сунул голову в большущий сейф, ибо с тех пор, как Виллемс полчаса назад вошел в святую святых Хедига через маленькую зеленую дверь, кабинет шефа, судя по адскому шуму внутри, напоминал пещеру дикого зверя. Мятущийся взгляд Виллемса мельком остановился на людях и предметах обстановки, когда он покидал сцену своего позора: на испуганном лице мальчишки с опахалом, на повернутых к нему бесстрастных физиономиях китайцев-счетоводов, сидевших на корточках с застывшими в воздухе над кучками блестящих гульденов на полу руками, на лопатках и торчавших из-за плеч мясистых ободках розовых ушей мистера Винка. Виллемс видел перед собой длинную вереницу ящиков с джином, тянувшуюся до самого выхода с аркой, за которой можно будет наконец перевести дух. На дороге валялся обрезок тонкого каната, и Виллемс хотя прекрасно его видел, неуклюже зацепился за него ногой, словно это был железный лом. Он вышел на улицу, но все еще не мог отдышаться и поплелся к дому, хватая воздух ртом.

Со временем проклятия Хедига, звеневшие в ушах, потеряли силу, и ощущение стыда постепенно сменила острая досада – на себя самого, но еще больше на глупое стечение обстоятельств, подтолкнувшее его к идиотской промашке. «Идиотская промашка» – именно так определил для себя свой поступок Виллемс. Что могло быть хуже с точки зрения его несомненной проницательности? Какое роковое помрачение острого ума! Он сам себя не узнавал. Не иначе помутился рассудком. Точно. Внезапный приступ слабоумия. Столько лет труда, и все псу под хвост. Что с ним теперь будет?

Не успев найти ответ на этот вопрос, Виллемс обнаружил, что стоит в саду перед своим домом, подаренным на свадьбу Хедигом. Виллемс слегка удивился, увидев перед собой дом. Прошлая жизнь успела уйти от него так далеко, что поселок, вернее, его часть, невредимая, опрятная и веселая в жарких лучах полуденного солнца, выглядела в его глазах совершенно чужеродным телом. Дом представлял собой приятное на вид маленькое сооружение, сплошь состоявшее из окон и дверей, со всех сторон окруженное широкой верандой с навесом на тонких подпорках, увитых зеленью ползучих растений, бахромой свисавших с края крутой крыши. Виллемс медленно, останавливаясь на каждом шагу, поднялся по дюжине ступеней на веранду. Придется все рассказать жене. Предстоящий разговор страшил его, и эта тревога раздражала еще больше. Испугался встречи с собственной женой! Лучшего показателя огромности изменений, происшедших вокруг него и в нем самом, не найти. Другой он, другая жизнь с верой в себя – все это теперь в прошлом. Он мало чего стоит, если трусит посмотреть в глаза даже собственной жене.

Виллемс не отважился войти в дом через открытую дверь столовой и нерешительно остановился у маленького рабочего столика с куском белого ситца и воткнутой в него иголкой, словно швею кто-то внезапно оторвал от работы. Какаду с розовой грудкой при виде хозяина развил бурную неуклюжую деятельность, лазая по клетке вверх и вниз, негромко выговаривая «Джоанна» и пронзительно крича в конце последнего слога. Крик птицы напоминал хохот сумасшедшего. Занавеску в дверном проеме один-два раза колыхнул сквозняк. Виллемс всякий раз едва заметно вздрагивал, ожидая появления жены, но глаза не поднимал и только прислушивался, не послышатся ли ее шаги. Постепенно он погрузился в собственные думы, бесконечные рассуждения, как лучше сообщить ей новость и отдать указания. Увлекшись, он почти забыл о собственном страхе перед ней. Жена, конечно, заплачет, запричитает, как обычно, будет беспомощна, пуглива и покорна. А ему придется тащить эту обузу на своей шее через мрак погубленной жизни. Какой ужас! Он, разумеется, не бросит ее одну с ребенком в нищете и даже голоде. Ведь это жена и ребенок Виллемса-победителя, Виллемса-умницы, Виллемса, на которого можно поло… Тьфу! Кто такой сейчас этот Виллемс? Виллемс… Он удушил в зачатке зарождавшуюся мысль и кашлянул, подавляя стон. Ах! Какие разговоры пойдут сегодня вечером в бильярдной, в мире, где он был первым, среди всех этих людей, до чьего уровня он опускался с таким снисхождением. С каким удивлением, деланым сожалением, серьезными минами и многозначительными кивками они будут о нем говорить! Некоторые из них задолжали ему, но он никогда никого не торопил. Это было не в его характере. Виллемс, самый славный малый – вот как его звали. Теперь небось будут злорадствовать. Сборище придурков. Даже в своем унижении он сознавал превосходство над этими ничтожествами – честными или пока еще не пойманными за руку. Сборище придурков! Виллемс погрозил кулаком воображаемым приятелям, и попугай захлопал крыльями и заверещал от испуга.