Король гор. Человек со сломанным ухом - Абу Эдмон

щего скульптора. Но на них жильцы дома не обращали никакого внимания. В сознании каждого, кто хоть раз видел Джакомо во время приема пищи, его образ навеки запечатлевался лишь в связке с обеденным столом, все остальное было не в счет.

Еще я должен упомянуть малыша Вильяма Лобстера. Это был истинный ангел двадцати лет от роду, светловолосый, розовый и щекастый. Особенность этого ангела состояла лишь в том, что родом он был из Соединенных Штатов Америки. Нью-йоркский торговый дом Лобстер и сыновья отправил юношу в страны Востока, чтобы тот на месте изучил экспортно-импортные операции. Днем он работал в конторе братьев Филип, вечерами читал Эмерсона, а по утрам с первыми лучами солнца отправлялся к Тюрьме Сократа ¹⁰, чтобы поупражняться в стрельбе из пистолета.

Однако самым интересным членом нашей компании, несомненно, являлся Джон Харрис, дядя по материнской линии малыша Лобстера. Мне достаточно было один раз пообедать вместе с этим удивительным парнем, чтобы навсегда понять, что собой представляет Америка. Джон родился в Вандалии, штат Иллинойс. С самого рождения он дышал воздухом нового молодого мира, воздухом живительным и пьянящим, ударяющим в голову не хуже шампанского, одного вдоха которого достаточно, чтобы сразу сделаться пьяным. Не знаю, была ли семья Харриса богатой или бедной, отдавали ли они своего сына в колледж, или он сам занимался своим образованием. Важно было одно: в свои двадцать семь лет этот человек рассчитывал только на себя, ладил только с самим собой, ничто не признавал невозможным, ни перед чем не отступал, всему

верил, на все надеялся, пробовал все на свете, побеждал везде и всюду, упав, немедленно вставал, потерпев неудачу, начинал все сначала, ни перед чем не останавливался, никогда не дрейфил и шел себе вперед, насвистывая веселую песенку. Он успел поработать сельскохозяйственным рабочим, школьным учителем, адвокатом, журналистом, золотодобытчиком, промышленным рабочим и коммерсантом. Он все успел прочитать, все на свете видел, всем на свете занимался и объехал половину земного шара. Когда мы свели с ним знакомство, он командовал сторожевым пароходом, на борту которого имелось шестьдесят человек экипажа и четыре пушки. Он писал аналитические статьи о проблемах стран Востока для Бостонского научного журнала, продавал индиго торговому дому в Калькутте и еще находил время, чтобы три-четыре раза в неделю пообедать вместе с нами и своим племянником Лобстером.

В качестве примера приведу только один случай из его жизни, который дает исчерпывающее представление о характере Харриса. В 1853 году он был компаньоном одного торгового дома в Филадельфии. Его племянник, которому в ту пору исполнилось семнадцать лет, решил нанести ему визит. Он обнаружил своего дядю на площади Вашингтона перед горящим домом. Харрис стоял, засунув руки в карманы. Вильям хлопнул его по плечу. Харрис обернулся и сказал:

— Это ты? Привет, Билл. Не вовремя ты появился, сынок. Этот пожар меня разорил. Я влил сорок тысяч долларов в капитал торгового дома, а спасти не удастся ни единой спички.

— Что ты намерен делать? — спросил ошеломленный парень.

— Что я буду делать? Сейчас одиннадцать часов. В кармане моего жилета завалялась пара золотых монет, и я предлагаю тебе позавтракать. Я угощаю.

Редко можно встретить таких стройных и элегантных мужчин, как Харрис. У него мужественная внешность, высокий лоб, ясные глаза и гордый взгляд. Эти американцы никогда не выглядят хилыми и уродливыми. Знаете почему? Потому что они не позволяют стреножить себя путами замшелой цивилизации и свободно развивают свои умственные и физические способности. Школой им служит свежий воздух, учителем — реальная жизнь, а кормилицей — свобода.

Обычно я мало обращал внимание на господина Мерине. Джакомо Фонди я рассматривал с безразличным любопытством, какое испытывают на выставках экзотических животных. Малыш Лобстер также не вызывал у меня большого интереса. Зато с Харрисом я по-настоящему сдружился. Его открытое лицо, простые манеры, суровость, сочетавшаяся с мягкостью, вспыльчивый и вместе с тем рыцарский характер, странность его юмора и живость чувств неудержимо влекли меня к нему, хотя самому мне не свойственны ни горячность, ни страстность. В окружающем мире мы любим то, чего нет в нас самих. Джакомо одевался во все белое, потому что был смуглым. Американцев я обожаю именно потому, что сам я немец.

Что же касается греков, то с ними я не сблизился даже после четырех месяцев проживания в Греции. Нет ничего проще, чем жить в Афинах, совершенно не соприкасаясь

с коренными жителями этой страны. Я не посещал кафе, не читал ни «Пандору», ни «Минерву» и вообще не читал никаких местных газет. Я не посещал театров, потому что у меня нежный слух, и любая фальшивая нота оскорбляет меня сильнее, чем удар кулаком. Я просто жил в доме вместе с моими хозяевами, моим гербарием и Джоном Харрисом. Поскольку у меня был дипломатический паспорт и официальный статус, я мог быть представлен в королевском дворце. По приезде я послал свою визитную карточку главному церемониймейстеру и главной статс-даме и мог рассчитывать на приглашение на первый королевский бал. Для такого случая я хранил красивый расшитый серебряными нитями красный костюм, подаренный мне тетей Розенталер накануне моего отъезда. Это был официальный мундир ее покойного мужа, служившего препаратором в отделе естественной истории Минденского филоматического¹ института. Моя добрейшая тетя отличается исключительным здравомыслием, и она точно знает, что в любой стране мира к мундирам, особенно к красным, относятся с величайшим почтением. Мой старший брат заметил, что я выше ростом моего покойного дяди и по этой причине рукава его мундира не доходят до кистей моих рук. Но в ответ на это замечание мой отец немедленно заявил, что все будут ослеплены серебряным шитьем, а принцессы не станут рассматривать меня с близкого расстояния.

Филоматический (от греч. «философия и математика») — слово, созданное в XVIII веке, то есть «стремящийся к всестороннему познанию».

К сожалению, при дворе за весь сезон не устроили ни одного бала, и единственным зимним развлечением для меня стало цветение миндальных, персиковых и лимонных деревьев. Ходили смутные слухи о том, что большой королевский бал назначен на 15 мая. Об этом, в частности, писали полуофициальные газеты, но твердо рассчитывать на то, что бал состоится, не было никакого смысла.

Мои исследования, как и развлечения, шли своим чередом. Я досконально изучил Афинский ботанический сад. Он не очень разнообразен, не очень красив и напоминает быстро пустеющий мешок. Гораздо богаче выглядит королевский сад. Один ученый француз по фамилии Баро собрал в нем образцы всего растительного мира Греции — от островных пальмовых деревьев до камнеломок, произрастающих на мысе Сунион. Я целыми днями изучал растения, высаженные господином Баро. Королевский сад открыт для публики лишь несколько часов в день, но я заговаривал по-гречески с часовыми, и из любви к родному языку они разрешали мне пройти. Господин Баро охотно прогуливался со мной по саду. Он уделял мне время из любви к ботанике и французскому языку. В его отсутствие я старался разыскать главного садовника, человека чрезвычайно тощего, с ярко-рыжими волосами.

С ним я беседовал по-немецки. До чего же выгодно быть полиглотом!

Каждый день я пополнял свой гербарий, прогуливаясь в окрестностях Афин, но никогда не забредал слишком далеко от города, поскольку опасался попасть в руки разбойников, орудовавших неподалеку от столицы королевства. Я не трус, и это будет доказано дальнейшим ходом событий, но жизнью я, тем не менее, дорожу. Этот дар достался мне от родителей, и в память о них я хочу сохранить его как можно дольше. В апреле 1856 года выходить из города было очень опасно, как, впрочем, и находиться в самих Афинах. Когда я забирался на склон горы Ликабет, меня неотступно преследовала навязчивая мысль о несчастной госпоже Даро, ограбленной средь бела дня. На холмах Дафны я вспоминал о пленении двух французских офицеров. На Пирейской дороге я невольно задумывался о банде воров, разъезжающих под видом свадьбы на шести фиакрах и расстреливающих прохожих сквозь зашторенные окна карет. На Пентеликонской дороге я вспоминал о пленении герцогини де Плезанс и о недавней истории, приключившейся с Харрисом и Лобстером. Они выехали на прогулку на принадлежавших Харрису персидских лошадях и на обратном пути попали в засаду. Два вооруженных бандита остановили их на середине моста. Мои друзья огляделись и обнаружили, что на дне соседнего оврага притаилась дюжина вооруженных до зубов мазуриков, охранявших порядка пятидесяти узников. Всех, кто оказался в этом месте после восхода солн-