Андрей Степаненко - Еретик
— Разве ты не рисковал? — продолжил Патриарх.
Ираклий покачал головой. Если бы мятеж не удался, кожу бы сняли с него самого. Фока это дело ох, как любил.
— Однако все вышло, как нельзя лучше… — заглянул ему в глаза Патриарх.
Ираклий сдержанно кивнул. Все действительно удалось, — главным образом потому, что его отец, тоже Ираклий не побоялся объединиться с номадами[8]. Они как раз хлынули из глубинной Африки.
— Но вы рискнули, — как услышал его мысли Пирр, — и варварская Нумидия стала принадлежать твоему отцу, а ты не только сам взлетел, но и всех армян поднял. Почитай, на самый верх.
Император недовольно крякнул. Все было так, но вечный оптимист Пирр уже не помнил, да, и не хотел помнить, чем рисковали здешние армяне, вверяя свои судьбы клану потомственных полководцев Ираклиев. А вот император это помнил… и забывать не собирался.
— У тебя и теперь все удалось, — кивнул на зажатый в руке листок Патриарх, — вижу. Осталось только устранить свидетелей… Симона — после Собора — могу и я…
Ираклий, призывая к молчанию, поднял руку и отвернулся к окну. Патриарх был прав, но убивать Симона ему не хотелось. И не только потому, что тот был ему еще нужен.
— Скажи мне, Пирр, — он отошел от окна, — Симон хоть раз хоть кому-нибудь проигрывал?
Патриарх уклончиво повел головой.
— Ну? — заглянул ему в глаза Ираклий. — Что же ты молчишь?
— Нет, — выдавил Пирр.
Ираклий кивнул.
— То-то и оно. Он отважен, умен, а главное, Бог, а может быть, и кто-то еще всегда на его стороне. Чем ты это объяснишь?
Патриарх высокомерно фыркнул.
— Бесы на его стороне, Ираклий, бесы… он же продажный, как Вавилонская шлюха! Только за деньги и делает что-то. И вообще, что ты его боишься?!
Ираклий вспыхнул; обвинений в трусости он не терпел — ни от кого. А перед глазами вдруг вспыхнула давняя картина: он, пятнадцатилетний, в обычной гладиаторской броне из бычьей кожи стоит посреди арены перед не желающим сражаться медведем. А там, в императорской ложе широко улыбается Фока.
Тиран прекрасно знал, что медведя опоили, но главное, что он знал: если сражение не состоится, Ираклий сын Ираклия не получит статуса мужчины вплоть до следующего ежегодного испытания, и это будет о-очень чувствительный удар по авторитету семьи.
— Ты сказал о страхе, — недобро усмехнувшись, напомнил Ираклий Патриарху. — Но вспомни, двадцать восемь лет назад Фока меня — не просто не боялся — презирал. И чем это кончилось?
Патриарх молчал.
— Поверь мне, Пирр, — похлопал его по плечу император, — когда имеешь дело с такими людьми, как я или Симон, лучше не ошибаться.
* * *Некоторое время Симон просто наблюдал, но поначалу делегаты все время сбивались на невесть кем подкинутую идею, что вечно соблазняющего змея лучше бы отделять будущим священникам еще в младенчестве. Однако шло время, здравый смысл одерживал верх, и, в конце концов, разговор пошел по существу.
Они все понимали, что право первой ночи — традиция, пусть греховная, но древняя и уже в силу этого неколебимая. Наследуемые Церковью крестьяне настолько привыкли приводить своих дочерей на предсвадебное «прокалывание», что попытка нового хозяина, пусть и в рясе, увильнуть от этой почетной обязанности просто не воспринималась — вообще. Симон видел, как это происходит в одном из испанских[9] монастырей.
— Абу Кир[10]… — табуном ходили крестьяне за своим настоятелем. — Нам дочерей замуж отдавать пора… сколько же можно ждать?
— Я кастрирован, — мрачно огрызался настоятель, — даже если бы и хотел помочь, не сумею. Сколько можно объяснять?
— Но у тебя же наверняка есть брат? Или племянник? Пусть он за тебя порадеет. Смилуйся, Абу Кир…
Члены прибывшей из Кархедона церковной комиссии, к которой был приписан Симон, лишь переглядывалась.
— Ну, и как тут нормальному мужику устоять? — пихал его в бок дьякон, — хорошо еще, что этот — кастрат, а то бы точно в грех ввели.
Симон слушал и улыбался; уж он-то знал, что за этим стоит. Крещеные лишь в третьем или четвертом поколении, крестьяне, по сути, еще варвары, и не думали забывать о мстительности старых племенных богов.
— Каждый проливший кровь рода — кровный враг, — давным-давно объяснил ему уже тогда старый Аббас, очень даже неглупый людоед, — и оскорбленные духи племени будут преследовать его, пока не уничтожат.
— Даже если это кровь девственницы? — удивился Симон, тогда еще совсем юнец.
— Особенно, — кивнул Аббас. — Красные[11] люди — глупые люди, если не понимают, зачем им девочек подкладывают. А проходит год-два, и нет человека! Или в бою погиб, или утонул. У нас это все знают.
Вот и в Испании чуть менее дикие, чем этот людоед, монастырские крестьяне, по сути, беззастенчиво перекладывали опасность на своего нового господина, и в этом был резон: если настоятель — сильный колдун, духи отступят. А если слабый… что ж, туда ему и дорога.
Симон улыбнулся: Ойкумена была полна подобных традиций. Даже у египтян и греков еще недавно каждый первенец — во избежание падения кровного проклятия на жениха — зачинался в храме, а потому и считался божьим ребенком — что Тесей, что Ахилл, что Александр Великий[12]. Почти всех их после рождения оставляли жить и воспитываться в храмах, некоторых кастрировали, и большинство так и шло по жреческой линии. А куда еще податься потомству какого-нибудь Анубиса или Посейдона?
Понятно, что там, где христианские церкви одерживали верх, они первым делом сталкивались со всем этим наследием язычества. И вот изменить его чаще всего оказывалось невозможным, и монахи не без удовольствия прокалывали девчонок, а первенцев либо отправляли на монастырские поля, либо кастрировали и продавали в Геную и Венецию — для церковных[13] хоров. Спрос был огромный.
Понятно, что говорить об этом на Соборе смысла не было; делегаты съехались со всей Ойкумены вовсе не для того, чтобы обсуждать ересь черного колдуна Аббаса или происхождение греческих героев. Здесь решался вопрос о власти.
— Да, не могу я этого не делать! — раненым зверем рычал Софроний. — Если я откажусь, люди подумают, что я струсил! Языческих бесов испугался!
— Тише-тише! — висли на плечах могучего епископа братья, но диспут снова застрял на том же месте, что и всегда.
— Они скажут, Софроний слабак! — почти рыдал епископ. — Они скажут, Спаситель никого не может защитить! Даже такого, как я! Самого верного раба!
«Пора», — понял Симон и, привлекая внимание, поднял руку.
